Площадь и примыкающая к ней часть – длиной не менее полумили – проспекта были оцеплены королевскими гвардейцами; перед ними выстроился оркестр; полковник-бельгиец гарцевал на строптивой гнедой кобыле. Минута в минуту явился пунктуальный майор Синклер со своими подчиненными. Им пришлось топать пешком от гостиницы, поскольку заказанный для них открытый шарабан не приехал. Колонна остановилась, и майор Синклер подошел за указаниями к полковнику-бельгийцу. Полковник не понимал по-английски, майор не знал французского; неловкий обмен репликами усугублялся строптивостью лошади, которая шарахалась то назад, то вбок. В такой обстановке двое офицеров исходили всю площадь, ведя безрезультатные переговоры, сопровождаемые причудливыми жестами. Потом Айрин героически предложила свои услуги в качестве переводчицы. Как выяснилось, бельгийский полковник не получал никаких инструкций насчет английского оркестра. У него был собственный оркестр, и в другом он не нуждался. Майор объяснял, что получил официальное предписание явиться на площадь к десяти часам. Полковник настаивал, чтобы майор покинул площадь – для второго оркестра там даже места не было, да и возможности выступить не предвиделось, поскольку местный оркестр прибыл со своей программой, полностью соответствующей случаю. В итоге полковник согласился, чтобы английские музыканты построились там, где заканчивался строй местного оркестра, а именно у подножья склона. Офицеры разошлись в разные стороны, и английский оркестр стройными рядами удалился под гору. Последовало томительное ожидание; пока суд да дело, вокруг трибуны разгорелась битва между полицией и местным людом. В конце концов начали прибывать делегации; гвардейцы взяли на караул, народный оркестр заиграл подходящую к случаю музыку; полковника-бельгийца вмиг оттеснили назад, но он героически пробился сквозь толпу и возник в другом углу площади. Делегации занимали свои места на золоченых креслах под тентами. Появлению императора предшествовала затяжная пауза; строй гвардейцев не шелохнулся. И вдруг на главном проспекте появился раб, как ни в чем не бывало трусивший с золоченым креслом на голове. Опустив сей предмет мебели в общую кучу, он с интересом поглазел на сверкающие галуны военной формы и ретировался. Наконец прибыл и сам император: впереди бежал отряд копьеносцев, а за ними двигалось ярко-красное авто, над которым возвышался шелковый зонт. Император, окруженный придворными, занял место под синим балдахином; грянул эфиопский государственный гимн. Один из секретарей вручил монарху текст речи, корреспонденты щелкали затворами фотоаппаратов и крутили ручки кинокамер. Но возникла новая заминка. Что-то пошло не так. Толпа перешептывалась; под гору отрядили гонца.
Один бойкий фотограф отделился от толпы и установил свой штатив в считаных ярдах от императорской свиты; на этом смельчаке был костюм с лиловыми брюками гольф, зеленая рубашка с открытым воротом, гетры в шотландскую клетку и многоцветные туфли. Он сделал несколько удачных кадров императора и не спеша двинулся вдоль свиты, окидывая сановников критическим взглядом. Фотографировал он только тех, кто удостаивался его внимания. Потом, выразив удовлетворение легким наклоном головы, он присоединился к своим коллегам.
Промедление затягивалось. И тут на проспекте появился майор Синклер со своим военно-морским оркестром. Они остановились посреди площади, раскрыли ноты и сыграли государственный гимн. После этого порядок церемонии был восстановлен. Император вышел вперед, прочел свою речь и дернул за шнур. Послышался треск разрываемого шелка, и взорам гостей открылась, хотя и не целиком, огромных размеров конная статуя, выполненная в золоченой бронзе. Тут же набежали служители с шестами в руках и принялись поддевать липнущие к изваянию лоскуты. Один кусок покрывала оказался вне пределов досягаемости: он безостановочно трепетал над ушами и глазами коня. Подрядчик-грек влез на стремянку и сорвал последнюю тряпицу.
Под звуки военно-морского оркестра делегаты и вельможи потянулись к своим автомобилям; император помедлил, внимательно прислушался и напоследок удостоил майора одобрительной улыбки. Когда публика разъехалась, сквозь шеренгу солдат прорвались местные жители: всю площадь заполонили белые одежды и черные головы. Впоследствии простые люди не один день толпились вокруг монумента и с благоговейным изумлением разглядывали это чудо, украсившее собою их город.
Накануне коронации гости допоздна терялись в самых невероятных догадках насчет места церемонии. Дипломатические представительства оставались в неведении. Даже господин Халль ничего не знал, а его будку неотступно осаждали отчаявшиеся журналисты: чтобы не сорвать выход понедельничного номера, каждому позарез требовалось написать и отправить материалы заблаговременно. А что они могли написать, не имея понятия, где будет проходить церемония?
С плохо скрываемой досадой репортеры все же взялись за дело, пытаясь выжать все, что можно, из имеющейся скудной информации. «Горгис»
[84] и его окрестности были неприступны; сквозь ограждения просматривались контуры большого шатра, примыкавшего к стене храма. Кое-кто из репортеров уже описывал коронацию, якобы происходящую аккурат в этом шатре; другие избрали шатер местом официального – светского – приема и рисовали фантастические действа «в сумраке храма, где к запаху ладана примешивается удушливый чад сальных свечей» (Ассошиэйтед пресс); знатоки коптских обрядов уверяли, что коронация по обычаю должна состояться во внутреннем святилище, куда мирянину не дозволяется ни войти, ни даже заглянуть, а потому лучше оставить всякую надежду хоть что-нибудь увидеть. Киношники, одна лишь доставка которых в Аддис-Абебу вместе с громоздкой аппаратурой пробила изрядную брешь в бюджете кинокомпаний, начали проявлять признаки беспокойства, а некоторые, судя по всему, уже были готовы на все. Тем не менее господин Халль сохранял полную невозмутимость. Для нашего удобства и комфорта будет сделано все возможное, убеждал он, вот только где и когда – пока неясно.
Наконец, часов за четырнадцать до начала церемонии, в миссиях были распространены пронумерованные билеты; мест хватило всем, за исключением, как выяснилось впоследствии, самих абиссинцев. Каждому расу и придворным вельможам обеспечили золоченые кресла, а о вождях местных племен, думается мне, просто-напросто забыли; они остались снаружи, тоскливо созерцая бывший экипаж его величества кайзера и цилиндры европейских и американских визитеров; тех же, кому удалось протиснуться внутрь, оттеснили к задней стене, где они и сидели вплотную на корточках или подремывали в дальних углах огромного шатра, кутаясь в свои роскошные праздничные наряды.
Действительно, церемония в конце концов состоялась именно в шатре. Высокий, залитый светом купол покоился на двух рядах задрапированных столбов; перед сидячими местами был натянут шелковый занавес, за коим скрывалось импровизированное святилище, куда из храма перенесли киот. Половину ширины шатра занимал устланный коврами помост. Туда водрузили накрытый шелковой скатертью стол, на котором разложили аккуратно упакованные в дамские шляпные коробки императорские регалии, включая корону, по обеим сторонам установили двойные ряды золоченых кресел для придворных и дипломатического корпуса, а в самом конце, спиной к залу, – два трона под балдахином.
