– Смотрите, – говорил он, указывая на какие-то столбики дыма, поднимающиеся впереди над высокими скалами, – это прибежища отшельников-анахоретов.
– Вы уверены, что здесь есть отшельники-анахореты? Никогда не слышал.
– Очень подходящее для них место, – задумчиво отвечал профессор.
Армянин – невысокий, но решительный человек, коротко стриженный, в гамашах на толстых ногах – шел впереди; за ним, пошатываясь, тащился бой, который нес верхнюю одежду, одеяла, съестные припасы и с полдюжины пустых бутылочек. Внезапно армянин остановился и, приложив палец к губам, указал взглядом на скалы, расположенные прямо под нами. Там, в тени, застыло десятка два-три разновозрастных бабуинов обоего пола.
– Ах, – умилился профессор У., – священные обезьяны. Как интересно!
– Почему священные? Мне кажется, просто дикие.
– Священные обезьяны в монастырях не редкость, – объяснил он с особой нежностью. – Как-то я видел их на Цейлоне, а еще чаще – в Индии… Ах, зачем он так поступил? Что за недомыслие! – Это шофер запустил в стаю камнем, и обезьяны, тявкая, бросились врассыпную, к вящей радости нашего боя.
Идти было жарко. Мы оставили позади несколько тукалов, откуда на нас с любопытством глазели женщины с детьми, и через некоторое время оказались на открытом зеленом выступе, утыканном огромными валунами и множеством невзрачных домиков. Нас окружила толпа подростков, одетых в лохмотья и почти поголовно зараженных кожными болезнями, но отроков прогнал наш армянин. (Позже нам стало известно, что это были псаломщики.) Мы послали боя найти кого-нибудь посолиднее; вскоре из тени деревьев появился благообразный бородатый монах, который, держа над головой желтый солнцезащитный зонт, направился к нам для приветствия. Мы вручили ему рекомендательное письмо от абуны, и после внимательного изучения обеих сторон запечатанного конверта он, при посредничестве нашего переводчика-армянина, согласился привести сюда настоятеля. Какое-то время монах отсутствовал, а потом вернулся со старым священником в огромном белом тюрбане и коричневой рясе: на носу у него были очки в стальной оправе, в одной руке видавший виды черный зонт, в другой – мухобойка из конского волоса. Профессор У. ринулся вперед и поцеловал нагрудный крест почтенного настоятеля. Тот отнесся к этому благосклонно, но я не решился следовать примеру профессора и ограничился рукопожатием. Монах протянул настоятелю наше рекомендательное письмо, которое тот, не вскрывая, опустил в карман рясы. Они сообща объяснили, что в скором времени смогут нас принять, и пошли будить братию, чтобы подготовить к приему общую залу.
Ждали мы около получаса, сидя в тени близ храма и постепенно притягивая к себе любопытствующих клириков разного возраста. Армянин пошел проверить, все ли в порядке с его машиной. На задаваемые нам вопросы профессор У. отвечал поклонами, сокрушенными кивками и сдержанным хмыканьем.
Вскоре подошел еще какой-то монах и, присев рядом с нами на корточки, взялся что-то писать белым карандашом на тыльной стороне ладони обычным, но аккуратнейшим амхарским шрифтом. Одна буква была в форме креста. Дабы довести до всеобщего сведения, что мы – добрые христиане, профессор указал пальцем на эту букву, на меня, на себя, а затем отвесил поклон в сторону храма и перекрестился. На сей раз его действия были восприняты не столь благосклонно. Казалось, все смутились и даже струхнули; писарь поплевал на руку и, второпях стирая текст, попятился. В воздухе повисло напряжение, смешанное с неловкостью, но, к счастью, обстановку разрядил подоспевший армянин, объявив, что совет монастыря уже готов нас принять.
Наряду с двумя храмами, в числе самых примечательных зданий оказалась высокая, квадратная в плане каменная постройка с соломенной крышей и единственным рядом окон, прорезанных под самым карнизом; в ее сторону нас и повели. У входа, занавешенного тяжелым двойным пологом из мешковины, собралась небольшая толпа. Занавеси на окнах тоже были задернуты наглухо, так что мы после ослепительно-яркого солнечного света погрузились во мрак, отчего поначалу растерялись. Один из священников слегка приподнял дверной полог, чтобы мы сориентировались. В доме была всего одна комната с высокими голыми стенами каменной кладки, а потолок отсутствовал вовсе, так что стропила и соломенная кровля тоже оставались на виду. Нас явно ожидали: на земляном полу были разостланы ковры, в центре стояла пара накрытых ковриками низких табуреток, вдоль стены выстроились по ранжиру двенадцать священников с настоятелем монастыря в центре шеренги, а между ними и двумя табуретами стоял накрытый шалью стол; кроме задвинутого в дальний угол грубо сколоченного из белого дерева и неровно покрашенного буфета, закрытого на скобу и замок, другой мебели в помещении не было. Мы присели, а наш толмач-водитель остался стоять рядом, лихо крутя в руках свою кепку. Когда мы устроились поудобнее, настоятель, который, скорее всего, пребывал в сане абуны, достал из кармана наше рекомендательное письмо и только сейчас вскрыл конверт. Сначала он прочел текст про себя, а затем вслух – к сведению братии, которая, почесывая бороды, кивала и кряхтела. Потом настоятель обратился к нам и спросил, что нас сюда привело. Профессор У. объяснил, что мы наслышаны о святости этого места, о мудрости и благочестии монахов, а потому решили отдать им дань уважения, почтить здешний храм и увезти с собой какие-нибудь свидетельства блистательной истории этого монастыря, которым восхищается весь мир. Эта изящная речь была ужата нашим шофером до трех или четырех отрывистых вокабул, встреченных дальнейшими кивками и кряхтеньем.
Один из собравшихся спросил, не магометане ли мы, часом. Нас огорчило, что такие сомнения возникли после всех торжественных деклараций профессора У. Мы заверили, что это не так. Другой полюбопытствовал, откуда мы приехали. Из Аддис-Абебы? Посыпались вопросы о коронации; тогда профессор У. завел красочное повествование о духовной значимости этого события. У меня сложилось впечатление, что водитель наш не утруждается точностью перевода. Почему-то в ответ раздались дружные смешки, после чего армянин минут на десять взял инициативу на себя и вскоре создал атмосферу всеобщего благорасположения. Затем он принялся пожимать руки монахам, бросил через плечо, что от нас ожидают того же, и профессор У. исполнил сей общественный долг с ритуальными коленопреклонениями и благоговейным трепетом.
После этого профессор спросил, нельзя ли нам посетить библиотеку, которой восхищается весь мир. Ну разумеется, можно – вот же она, в углу. Абуна достал из кармана маленький ключик и доверил одному из священников открыть буфет. Оттуда вынули пять-шесть завернутых в шелковые платки книжных стопок и, с величайшей осторожностью положив их на стол, отдернули дверной полог, чтобы впустить в комнату луч света. Абуна отвернул углы шали на верхней связке, и мы увидели две доски, кое-как скрепленные петлями наподобие диптиха. Профессор У. с жаром облобызал эти доски, их раскрыли, и нашим взорам явились две наклеенные на дерево цветные литографии с изображением Распятия и Успения – не иначе как вырезки из святцев, напечатанных в Германии где-то в конце прошлого века. Профессор определенно был несколько ошарашен.
– Боже, боже, какая дикая профанация, – забормотал он, склоняясь для поцелуя.
