Через пять минут, когда я уже вскрыл консервы из рябчика и откупорил бутылку лагера, а профессор с вожделением уминал спелые оливки, вернулся наш армянин. Со значением подмигнув, он схватил кувшин местного пива и залпом выдул кварту-другую. А после разложил перед собой две лепешки, обильно сдобрил их медом, сложил вместе и засунул в карман.
– Moi, je puis manger comme abyssin
[96], – бодро заявил он, подмигнул в сторону рябчика и, пожелав нам доброй ночи, ушел.
– Наконец-то я прочувствовал, – изрек профессор, доставая жестянку с порошком от блох, – что оказался в самом сердце Эфиопии.
Посыпав порошком ковры и одеяла, он замотал голову светло-серым кашне и стал устраиваться на ночь. День выдался не из легких, и я, выкурив трубку, решил последовать его примеру. Лампада мерцала и нещадно дымила, грозя в любой момент пережечь веревку и спалить нас заживо. Я погасил пламя и уже начал задремывать, когда вернулся абуна с фонарем, чтобы справиться, не полегчало ли профессору. Какое-то время мы бестолково улыбались, а затем профессор в доказательство своего выздоровления указал на полупустой кувшин с пивом и оскудевший рог с медом. Абуна оглядел их с явным одобрением, но тут же, обведя взглядом шатер, заметил порошок от блох, лежавший толстым слоем на полу и одеялах. Призвав к себе сторожа, он строго отчитал его за такое небрежение. Сторож торопливо схватил метелку и прошелся по всему шатру. Порядок был восстановлен; после многочисленных поклонов, улыбок и благословений настоятель ушел.
Спал я, мягко говоря, неважно. Ночь выдалась убийственно холодной; по долине гулял злой ветер, который проникал во все щели шатра и под наши тонкие одеяла, да еще у входа кашлял и бурчал сторож. Еще до рассвета я выполз наружу и стал смотреть, как пробуждается монастырь. Похоже, никакой распорядок дня там не соблюдался. Монахи поодиночке и парами выходили из хижин и влачились на работы в лес и поля. Некоторые направились в сторону церкви, и мы с профессором последовали за ними. Монахи немного посидели на свежем воздухе, а после началась служба – определенно с кондачка. Кто-то затянул не то псалом, не то литанию, другие подхватили как могли; двое или трое стали читать вслух из больших рукописных книг на складных аналоях; остальные стояли, опираясь на посохи, или бубнили по углам, сидя на корточках. Фрески в алтаре были завешены зелеными шторами; один из священников объяснил нам жестами, что ради нас шторы отдернут в этот же день, только позже.
На завтрак мы вернулись к себе в шатер. Холодная ночь отбила у нас охоту к пиву и анчоусам, но куда было деваться, если, кроме них, да еще ягодного компота и фуа-гра, в корзине больше ничего не оставалось?
В шатер вошел сторож, прикончил пиво и подкрепился лепешками с медом. Он проявил неподдельный интерес к нашему личному имуществу и ощупал все предметы по очереди: консервный ключ, электрический фонарик, перочинный нож, пару щеток для волос. Я показал ему трость с вкладной шпагой, которую захватил в поездку без особой цели, и дал повертеть в руках; он в ответ продемонстрировал мне ружье и патронташ. Половину патронов заменяли стреляные гильзы; оружие дышало на ладан. Вести из него прицельную стрельбу было бы затруднительно и наверняка небезопасно. Я спросил сторожа, случалось ли ему убивать из этого ружья; помотав головой, он достал большой, плохо заточенный кинжал и воткнул клинок в землю.
Появившийся вскоре водитель заверил нас, что прекрасно выспался и сумеет освободить машину из горного плена, где она перекрывала подходы к монастырю и доставляла массу неудобств пастухам. Мы наказали ему непременно быть рядом, когда настанет время переводить разговоры со священнослужителем, который поведет нас осматривать храмы. Их было два: собор, который мы уже посетили, и небольшая часовня, где находился крест, сошедший с небес. Профессор, допускавший, что это вполне может быть фрагмент подлинного креста, доставленного сюда из Александрии после арабского нашествия, выразил глубокое благоговение; лицезреть этот крест посторонним не полагалось, но в знак особого расположения нам показали шаль, в которую он был завернут.
В соборе мы заплатили по семь долларов, чтобы для нас открыли фрески. Совсем недавно их подновили яркими красками, и священник с понятной гордостью предъявил нам результат реставрации. На одной стене висели изображения раса Кассы, Менелика и покойной императрицы. Эти образа, несомненно, были скопированы с фотографических портретов; в итоге лица курьезно выделялись отчетливыми эффектами света и тени, а также тщательной проработкой деталей на общем фоне чисто условной предренессансной композиции. Другую стену занимали конные иконы. Профессор набросал ее план и записал все имена святых.
Потом нам показали латунные кресты для крестного хода, а также иллюстрированные миссалы, не слишком древние. Кстати, в этом заключалась любопытная особенность Дебре-Лебаноса: хотя со времени принятия в стране христианства этот монастырь оставался центром духовной жизни Абиссинии, причем веками находился на этом самом месте, в нем, похоже, не сохранилось ни одной реликвии прошлого. Вероятно, монастырские сокровища были разграблены в ходе постоянных нашествий и беспорядков, какими отмечена история Абиссинии, а то и постепенно распроданы в тяжелые времена, но быть может, их просто не хотели показывать чужакам.
Впрочем, кое-что чрезвычайно интересное мы все же увидели. Это был алтарь. Нас, конечно, туда не допустили, но священник отдернул завесу и позволил нам ненадолго заглянуть в темное пространство. В центре стоял так называемый фавор
[97], который представляет собой и престол, и дарохранительницу – деревянный шкафчик, изготовленный в виде квадратного в основании миниатюрного трехъярусного храма, над которым поднимался восьмигранный барабан, увенчанный круглым куполом. Вокруг фавора, покрытый густым слоем пыли (в алтарном пространстве уборка делается крайне редко), громоздился поражающий своим разнообразием хлам. Разглядеть все в подробностях не представлялось возможным, но при беглом осмотре я заметил плетеный стул, несколько ворохов одежды, два-три зонта, саквояж из искусственной кожи, какие-то газеты, заварочный чайник и эмалированное помойное ведро.
Из собора мы выходили около десяти; в час дня начиналась служба, которую мы оба жаждали посетить; закончиться она обещала не ранее половины третьего, а то и трех часов. Поэтому мы не сразу решили, как распорядиться своим временем. Можно было, конечно, остаться еще на одну ночь, а потом выдвинуться в Аддис-Абебу; можно было отправиться в Фиш, вотчину Кассы, что в пятнадцати милях от монастыря, и там переночевать в машине, ну или выехать сразу по окончании службы и попробовать добраться до Аддиса тем же вечером. Шофер выбрал последний вариант: наверняка он сумеет преодолеть это расстояние часов за пять-шесть, тем более по уже знакомой дороге. Запаса провизии на двое суток у нас не было, а возвращаться к абиссинской кухне как-то не хотелось. Вдвоем с водителем мы все же уломали профессора сразу отправиться в обратный путь; в крайнем случае всегда можно было заночевать в долине; к этой перспективе водитель добавил романтических красок своими мрачными рассказами о диком зверье и о грабителях. Солнце поднималось к зениту; жара сделалась удушающей. Мы лежали в шатре, курили и дремали, пока не пришел абуна, чтобы сопроводить нас на службу.
