В тот день, около шести, господин Бергебеджян предложил пойти на абиссинский вечер в Доме правительства, где только что закончился обед и готовилась музыкальная программа. Сам он был там незаменимым гостем, так как пообещал принести с собой лампу Аладдина, без которой зал окажется в полной темноте. Мы отправились туда, как положено, и были тепло встречены самим временно исполняющим обязанности наместника. Муниципалитету выделили значительную сумму для организации коронационных торжеств, и это целевое назначение было резонно истолковано как проведение ряда банкетов. Длились они уже неделю и были распланированы еще на две недели вперед, до возвращения дедейматча из столицы. Как символ этого праздника, в углу зала установили подобие алтаря, на котором среди цветов красовалась большая фотография Тафари. Человек пятьдесят абиссинцев в белых шемахах, уже изрядно пьяные, кружком сидели на полу. У накрытого бархатной скатертью круглого стола нас ожидали зеленые стулья, какие можно увидеть в общественном парке. Исполняющий обязанности наместника сел за стол вместе с нами и разлил виски по вычурным стаканам. Среди гостей сновали рабы, предлагая бутылки немецкого пива. При свете нашей лампы началась развлекательная программа. Откуда ни возьмись появилось трио музыкантов с однострунными скрипками. Вокалисткой была абиссинская женщина внушительных габаритов. Исполняла она – резким голосом, шумно отдуваясь после каждой строчки – неимоверно длинную патриотическую балладу. С завидной регулярностью в ней звучало имя Хайле Селассие. Никто особенно не вслушивался, прямо как на музыкальных вечерах в Европе, но она с застывшим выражением доброжелательности бодро пела дальше, перекрывая гул разговоров. Когда среди публики застукали незваного гостя и с некоторыми нарушениями этикета выпроваживали за порог, вокалистка лишь обернулась и понаблюдала за процессом, не прекращая сладострастного пения. А под конец она получила немного пива и много шлепков по заду. Виски приберегали для нас и еще нескольких привилегированных гостей – их выделил сам хозяин, попросил у них стаканы и налил им из стоявшей на столе бутылки прямо в пиво.
Вторая песня оказалась куда длиннее первой; по традиции, популярной в европейских кабаре, в ней содержались указания на присутствующих в зале. Каждое имя встречалось одобрительными возгласами и неистовыми хлопками по спине. Хозяин вечера спрашивал, как нас зовут, и шепотом повторял на ухо певице наши имена, но если ей и удавалось их воспроизвести, то в искаженной до неузнаваемости форме. Через пару часов мистер Бергебеджян сказал, что должен вернуться в гостиницу – проверить, как готовится ужин. Это послужило сигналом к общему движению; трех или четырех сановников пригласили к столу, где появились фужеры, блюдо с «бисквитными пальчиками» и, наконец, бутылка шампанского. Мы выпили за здоровье друг друга, произнося, каждый на своем языке, краткие нечленораздельные тосты. Затем, после множества рукопожатий, вернулись в гостиницу, забыв на банкете лампу Аладдина.
После совершенно неудобоваримого ужина, который разделил с нами – с неулыбчивым клерком и мною – господин Бергебеджян, он разлил по стаканам подозрительный крепкий напиток с этикеткой «Кониак», а вскоре спросил, не желаем ли мы отправиться на следующий банкет. В городе играли свадьбу. На сей раз наша вылазка обставлялась с нешуточными предосторожностями. Прежде всего, господин Бергебеджян закрепил на поясе бандольер и надел кобуру; из кассового стола вытащил тяжелый автоматический пистолет, зарядил и убрал в кобуру; пошарив под барной стойкой, достал четыре-пять деревянных дубинок и раздал слугам; банковский клерк предъявил револьвер, я – свою трость с вкладной шпагой; господин Бергебеджян одобрительно покивал. Все это смахивало на подготовку Водяного Крыса к обороне поместья мистера Жабба
[103]. Владелец гостиницы запер дверь, что потребовало манипуляций с бесчисленными засовами и замками. Наконец, в сопровождении тройки слуг, вооруженных дубинами и фонарем типа «летучая мышь», мы вышли. В Хараре сейчас поспокойнее, объяснил господин Бергебеджян, однако рисковать не стоит. Когда мы ступили на улицу, в нашу сторону сверкнула красными глазами гиена и потрусила прочь. Не знаю, почему гиенам приписывают способность смеяться: в городах они появляются ночью, пожирают отбросы и выполняют менее ценные работы по раскапыванию трупов на кладбищах; в Аддис-Абебе они шныряли вокруг гостиницы, а следующим вечером, когда я гостил у семейства Плаумен и ночевал в садовой палатке, небольшая стая гиен хрустела костями в считаных ярдах от моего спального места, но мне ни разу не приходилось слышать от них ничего хотя бы отдаленно похожего на смех.
На улицах было темно хоть глаз выколи: нигде ни одного светящегося окна – и ни одной живой души, если не считать гиен, собак и кошек, дерущихся за отбросы. Путь наш, лежавший по узкому проходу между высокими обветшалыми стенами, то отмерялся ступенями вверх, то сбегал круто вниз к пересохшей канаве. Первую остановку сделали у дома бакалейщика-грека. Постучали в ставни, за которыми тут же погас проблеск света. Господин Бергебеджян окликнул хозяина по имени, и после долгого скрежета засовов нас впустили. Бакалейщик предложил нам «кониак» и сигареты. Господин Бергебеджян объяснил, что мы просим его сопровождать нас на банкет. Грек отказался: якобы ему нужно было заняться бухгалтерской отчетностью. Тогда господин Бергебеджян взял у него в долг немного серебра (как я отметил, заем был тут же должным образом отмечен в счетах), и мы ушли. Опять пустые черные проулки. Внезапно из канавы взмыл отдыхавший там полицейский, который со зверским видом бросился к нам. В ответ господин Бергебеджян насмешливо помахал револьвером; последовала легкая пикировка, после чего полицейский решил составить нам компанию. Через пару минут мы обнаружили еще одного полицейского, который спал, завернувшись в одеяло, на прилавке заброшенного бакалейного ларька; мои спутники его растолкали и позвали с нами. В конце концов мы дошли до небольшого дворика, куда из-за освещенной двери выплывали звуки песни.
Вооруженные до зубов, мы, конечно, выглядели устрашающе, но самый большой переполох вызвало, скорее всего, появление двух полицейских. Так или иначе, с нашим приходом поднялась дикая паника. В доме была только одна дверь, через которую мы, собственно, и вошли; мимо нас устремился поток харарских девушек, которые толкались, спотыкались и скулили; некоторые ежились под своими покрывалами или пытались вскарабкаться по стремянке на тесный чердак. Господин Бергебеджян многократно заявлял о совершенно мирных целях нашего визита, но доверие восстановилось не сразу. Через некоторое время какой-то молодой человек принес нам стулья, и танцы возобновились.
В доме была единственная комната с коридором, загроможденным в одном конце мешками с кофе. Под стремянкой стояла большая печь из глины и щебня; на ней и рядом валялись два-три горшка и еще какая-то гончарная утварь. Напротив двери торчало круглое возвышение, накрытое ковром. У двери топтались немногочисленные гости-мужчины; на возвышении жались, сидя на корточках, девушки. Танцы исполнялись на ровном полу, под девичье пение и перестук ручных барабанов. Это была довольно милая сцена, освещенная единственной лампой-коптилкой; на стенах красовались раскрашенные плетеные блюда; в углу стояла жаровня с углями и ладаном; на возвышении ходила по кругу плетеная тарелка с лакомствами, передаваемая из одной девичьей руки с нанесенными хной узорами в другую.
