Танец был простейший. Двое парней стояли напротив одной девушки, прячущейся под покрывалом, а парни прикрывали нижнюю часть лица шемахами. Танцующие шаркали по направлению друг к другу, потом шаркали обратно; после нескольких повторов этого движения они менялись местами, вращаясь на ходу, и повторяли ту же фигуру с противоположных сторон. Когда девушка оказалась поблизости от нас, господин Бергебеджян стянул с нее покрывало.
– Взгляните, – сказал он, – разве у нее не чудесные волосы?
Девушка сердито вырвала у него свой покров, и господин Бергебеджян принялся ее поддразнивать, дергая за шелковый краешек всякий раз, когда она проплывала мимо. Но, будучи человеком мягкосердечным, прекратил, как только понял, что наносит ей нешуточную обиду.
Мы находились в доме невесты; одновременно на другом конце города, в доме жениха, шли параллельные торжества. Туда мы тоже наведались – и застали в точности такую же картину, только более масштабную и богатую. Девушка определенно сделала выгодную партию. Эти торжества длятся по вечерам в течение недели перед венчанием; подруги и родня невесты собираются у нее, а друзья и родные жениха – у него. До реального дня бракосочетания они не общаются. По какой-то причине, которая так и осталась для меня тайной, эти сборища недавно были запрещены законом – оттого-то нам и оказали такой суровый прием. В доме жениха мы погостили около часа и вернулись в гостиницу. Полицейские увязались за нами и не уходили, пока им не подали по большому стакану приличного алкоголя. В ту ночь мне не спалось: подушки были жесткими, как доски, а за окнами без стекол и без ставен беспрестанно тявкали собаки и гиены, а время от времени еще и завывал рожок городского стражника.
Наутро банковский служащий съехал, и господин Бергебеджян повел меня на прогулку по городу. Из него получился замечательный экскурсовод. Мы заходили в магазинчики всех его друзей, пили восхитительный кофе и курили сигареты; похоже, с каждым из владельцев он проворачивал какие-то финансовые сделки: тут оставлял пару талеров, там получал примерно столько же. Зашли мы даже в суд, где слушалось дело о недвижимости: истец с ответчиком и все свидетели были закованы в кандалы; ответчик из племени галла доказывал свою правоту через переводчика. Он так распалился по поводу предъявленных ему обвинений, что переводчик за ним не поспевал и после многократных увещеваний дал ему закончить речь на родном языке. Позади здания суда в деревянной клетке томился лев; клетка была такой тесной, что зверю там было не повернуться, и распространяла такое зловоние, что во всем дворе было нечем дышать. Увидели мы и большой банкетный зал, который использовался для пиров с сырым мясом. Подросток-раб с палкой в руках муштровал мальчишек помладше. Команды были явно заимствованы из английского – не иначе как привезены каким-то старым воякой из КАР
[104]. Заглянули мы и в тюрьму, которая своей грязью могла соперничать только с клеткой льва. Господин Бергебеджян, по натуре довольно робкий, не пожелал заходить внутрь, говоря, что там каждую неделю трое-четверо умирают от тифа; одна блоха от любого заключенного убьет нас обоих.
В тот вечер, моясь на ночь, я обнаружил, что весь покрыт укусами блох, и с некоторой опаской вспомнил эту информацию. Камеры располагались вокруг небольшого двора; к стене каждой камеры были прикованы цепями трое или четверо мужчин. Длины цепей хватало ровно на столько, чтобы заключенные могли выползать на воздух. Те, кого кормила родня, вообще не покидали территорию; остальным разрешалось зарабатывать себе на пропитание на дорогах. Судьба этих неприкаянных выглядела куда как предпочтительней. Большинство заключенных отбывали наказание за долги, порой за совершенно пустяковые суммы; им не светило выйти на волю до полного погашения долга или, что более вероятно, до смерти. В Хараре было не менее трех тюрем. Моего слугу однажды упекли за нарушение санитарно-гигиенических правил, и за его освобождение мне пришлось выложить пять долларов. Он резонно заметил: а откуда человек может знать, что в Хараре есть какие-либо санитарно-гигиенические правила? Его, как иностранца, считал он, просто замели ни за что.
Побывали мы и в паре тедж-распивочных. В эти утренние часы почти все такие заведения пустовали: в одних просто не было ни души, в других сидели на корточках там же и ночевавшие пьяницы, подпирая голову руками, и спорили с подавальщиками о расчетах; лишь в одном месте мы увидели подобие веселья: там компания, только что приехавшая из деревни, как раз начинала пьянеть; каждый сидел перед графином мутного напитка, один бренчал на музыкальном инструменте, похожем на банджо. Женщины, все без исключения, были невероятно уродливы. Господин Бергебеджян закатал у одной рукав и выставил напоказ язву на ее плече.
– Грязнули, – сказал он, любовно погладил женщину и дал ей монету в полпиастра.
Мы сходили на базар; господин Бергебеджян в самых дружеских выражениях охаивал все товары, но приобрел несколько серебряных браслетов, которые он сторговал для меня за ничтожную долю первоначальной цены. Зашли мы и в несколько частных домов, где господин Бергебеджян рассматривал все вещи и выставлял на погляденье, вытаскивал из сундуков одежду, снимал с полок мешочки со специями, открывал печки и снимал пробу со стряпни, щипал девушек и раздавал детворе монеты в полпиастра. Зашли в мастерскую, где три или четыре девушки ослепительной красоты искусно плели соломенные столики и подносы с великолепным рисунком. Господин Бергебеджян, похоже, всюду находил теплый прием: он умел не просто адаптироваться к любому обществу, но полностью преображаться. Поразмыслив над этим вопросом, я с удивлением заключил, что самые многогранные личности из всех, кого я встретил за полгода зарубежных путешествий, а именно шофер, который возил нас в Дебре-Лебанос, и господин Бергебеджян, оказались армянами. Это нация редкостных способностей и тонкой чувствительности. На мой взгляд, только каждого из тех двоих и можно по праву назвать «человеком мира». Думаю, нам всем порой хочется видеть себя в таком свете. Изредка, когда этот ускользающий идеал начинает маячить слишком близко, когда я завидую то одному, то другому из своих знакомых, наблюдая у них способность адаптироваться к любому окружению или опыт контактов без границ, непробиваемую защиту от сантиментов и фальши или свободу от обывательских предрассудков, дальновидное распоряжение своими финансами или в меру теплое гостеприимство, тогда я сознаю, что, к великому сожалению, нипочем не смогу в полной мере стать «человеком мира», о каких пишут в романах, и в такие минуты хоть немного утешаюсь мыслью о том, что, будь я армянином, это сослужило бы мне добрую службу.
Часть третья
По всему свету в 1930–1931 годах
(Из книги «Далекий народ»)
В Аден я попал в результате досадного стечения обстоятельств и, гневно противопоставляя его Занзибару, который рисовался мне блистательно прекрасным, заранее решил, что город мне не понравится. Как же я ошибался!
