Во второй половине дня геодезист подбросил меня на станцию, откуда уходил поезд до Кисуму – унылого городка, как и предсказывал мой безымянный радетель: череда новых, неопределенного стиля строений, небольшая пристань и железнодорожный узел; население – либо индусы, либо чиновники. Отель был переполнен; меня подселили в номер к летчику-ирландцу, который изучал маршрут до Кейптауна по заказу «Империал Эйруэйз»
[128]. На следующий день, в воскресенье, во время церковной службы я стал свидетелем гневного порицания противозачаточных средств со стороны святого отца из Милл-Хилла. Управляющий отелем отвез меня на своей машине в деревню Кавирондо, жители которой до сих пор не носят ничего, кроме найденных на помойке хомбургских шляп
[129]. Вскоре приехала миссис Грант со своей компанией.
Мы прибыли в Эльдорет и там заночевали в еще одном особняке, самом английском из всех, мною виденных, – старинное серебро, семейные портреты, туалетные столики с ситцевыми оборками, – а на другой день оказались за рубежом, в Уганде.
Вообще-то, граница между двумя территориями ничем не обозначена. Мы пересекли ее в утреннее время, а ближе к вечеру добрались до Джинджи.
В Джиндже есть и гостиница, и поле для игры в гольф. Мне думается, это единственная в мире спортивная площадка, где действует особое правило, позволяющее игроку вручную доставать свой мяч из следов бегемота. Там, у озера, действительно обитает очень пожилой бегемот. Задолго до того, как для широкой публики открыли доступ к водопаду Рипон, гиппопотам регулярно совершал вечерний моцион по той части берега, которую ныне занимает город Джинджа. От этой привычки он не отказался и сейчас, хотя в этих местах появились и железнодорожные пути, и бунгало. Поначалу делались попытки его пристрелить, но в последние годы он был признан символом города, и жители, засидевшиеся в гостях за партией в бридж, нередко видят, как он бредет к себе по главной улице. Время от времени бегемот разнообразит свой маршрут и влачится прямиком через поле для гольфа – тогда-то и вступает в силу особое правило.
В гостинице для всей нашей компании места не хватило из-за проживающей там группы охотников на крупную дичь. И я поселился в гостевом доме для приезжих из метрополии. Этот тип жилья может оказаться как небольшим отелем, так и комнатушкой без мебели. В Джиндже кровать с матрасом все же предоставляли, но, увы, без одеял и постельного белья. Не успел я сгрести в охапку пальто моих спутников, как мы увидели чернокожее, расплывшееся в улыбке лицо у подножья гостиничного крыльца. Это был Данстон, который, заламывая руки, явился доложить о пропаже Раймона. На своем трицикле тот уехал вместе с соседом, присоединившимся к охоте на горилл, а Данстону и водителю из местных поручил следовать за ними на фургоне. На каком-то участке дороги эти двое отстали. И теперь мы имеем фургон с винтовками, провизией и нескончаемым «Хапана бвана де Траффорд»
[130]. Данстон ожидал распоряжений. Мы велели ему перенести одеяла бваны де Траффорда в гостевой дом, застелить постель, а затем ждать дальнейших указаний. Сами же телеграфировали в Эльдорет, Нджоро и Найроби о местонахождении Раймонова фургона. Не знаю, воссоединился ли в итоге Раймон с фургоном, – наутро мы уехали в Кампалу.
Здесь я распрощался со своими спутниками и заселился в гостиницу. Мысль о возвращении в Европу обретала в моем сознании все более четкие очертания, подогревая желание как можно скорее добраться до Альбервиля и бельгийских авиалиний.
В середине дня следующего воскресенья я покинул Кампалу. Через озеро переправлялся на «Русинге» – компактном пароме под командованием четверки элегантных офицеров, которые в дневное время носили бело-золотую форму, а вечером – сине-золотую. В среду я высадился в Мванзе – крохотном городишке с преобладанием индийского населения. В гостинице меня подселили к капеллану из Церковного миссионерского общества. За трапезой компанию мне составляли все тот же капеллан, а также пожилой деляга из Манчестера, занятый в торговле хлопком. Занятый по крайней мере до утра четверга. Сюда он приехал с юга ради встречи со своим местным начальством. Когда он вернулся, я поинтересовался с допустимым – хотелось бы верить – уровнем сарказма:
– Ну что, уволили?
– Ага, – ответил он, – можно и так сказать. Как, черт возьми, вы догадались?
Шутка не удалась.
Позже, за обедом, он так надрался, что принялся рассказывать совершенно непотребные анекдоты о бабуинах. Миссионер тут же вскочил и убежал к себе в спальню строчить записочки. Тем же вечером мы сели на поезд до Таборы, куда прибыли в полдень следующего дня. Я ехал в компании миссионера, человека довольно благовоспитанного.
Помимо всего прочего, в разговоре мы коснулись темы женского обрезания – обряда, ставшего камнем преткновения между миссионерами и антропологами. Миссионер поведал мне об интересном эксперименте, который проводился в его приходе.
– Искоренить эту практику невозможно, – сказал он, – но мы очистили ее от целого ряда сомнительных процедур. Сейчас операцию проводит моя жена в уютной атмосфере часовенки.
Хозяева гостиниц, казалось, вовлечены в некий сговор: каждая железнодорожная пересадка влечет за собой задержку на сутки, а то и двое. Ближайший поезд до Кигомы ожидался только в воскресенье, поздним вечером. В отеле Таборы было на удивление безлюдно даже по африканским меркам. Очень большое старинное здание. В дни расцвета германского империализма отель был построен для досуга особого гарнизона. Сейчас постройка находится под управлением угрюмого грека и стремительно приходит в упадок.
Сам же городок не лишен интереса. Его облик фиксирует различные этапы истории. Прекрасные манговые рощи напоминают о периоде арабской оккупации, когда на караванном пути к побережью это место служило главным пунктом работорговли и обмена слоновой кости. Заросли акации, форт и мой унылый отель остались со времен германской Восточной Африки. Главный вклад Англии – большая государственная школа для обучения наследников вождей. Громоздкое двухэтажное здание из бетона бросается в глаза: оно было построено на совершенно неподходящем участке для практических занятий по сельскохозяйственным дисциплинам – главной составляющей учебного процесса. На первых порах учреждение действительно принимало только будущих вождей, но теперь его двери открыты и для других подающих надежды аборигенов. В качестве формы обучающиеся носят свитера с нашивкой и регбийные кепочки с коротким козырьком; у каждого класса есть староста и свой вымпел; есть сводный духовой оркестр; здесь обучают ведению сельского хозяйства, машинописи, английскому языку, уделяют внимание физической подготовке, прививают школьный esprit de corps
[131]. В школе имеется доска почета, список имен на ней ежегодно пополняется фамилией какого-нибудь мальчика. Но поскольку соревновательность среди учеников никогда не сулила им никаких особых преимуществ – об учебе в Макерере
[132] не мечтали даже самые амбициозные, – изначально так повелось, что мальчики сами избирали лучшего ученика.
