До заявленного времени отхода оставалось три четверти часа. Я поспешил на берег и справился, где найти врача. Меня направили в какую-то лечебницу за чертой города, на вершине пригорка. Я метнулся в ту сторону. То и дело до меня доносился пароходный гудок, отчего я ненадолго переходил на бег трусцой. В конце концов, обливаясь потом, я достиг своей цели. Но оказалось, что в этом здании находится клуб, а лечебница – в двух милях оттуда, на другом конце города. Очередной гудок. Я живо представил, как «Герцог Брабантский» идет через озеро, увозя с собой все мои вещи, деньги и документы. Свое бедственное положение я описал наемному работнику из местных; он не понял, чего я добиваюсь, но уловил слово «доктор». И видимо, заключил, что я болен. Так или иначе, он отрядил со мной какого-то мальчугана и велел проводить меня к доктору на дом. Я вновь припустил что есть мочи, к негодованию моего провожатого, и через некоторое время оказался возле бунгало, перед которым в саду сидела англичанка с рукоделием и книгой. Нет, мужа нет дома. У вас приступ?
Я описал свои злоключения. Женщина предположила, что я смогу найти ее мужа на берегу; вероятно, он сейчас конопатит свою моторную лодку, или играет в теннис, или же взял напрокат машину и отправился в Уджиджи. Для начала имеет смысл посмотреть на берегу.
Опять вниз по пересеченной местности, через поле для гольфа, дальше сквозь заросли кустарника. И действительно, на дебаркадере, примерно в четверти мили от «Герцога Брабантского», я нашел двух англичан, возившихся с моторкой. Один из них и был тот самый доктор. Я прокричал ему свою просьбу. Он долго искал хоть какой-нибудь листок бумаги. Наконец его знакомый протянул ему завалявшийся конверт. Присев на корму лодки, врач написал:
«Мною проведено медицинское освидетельствование мистера…»
– Как ваша фамилия?..
«…мистера Во. У обратившегося не обнаружено инфекционных заболеваний, включая оmnis t.b. и трипаносомиаз. Обратившийся вакцинирован».
– Пять шиллингов, будьте любезны.
Я протянул ему деньги, он протянул мне справку. Дело было сделано.
До пристани я домчался в десять минут седьмого, но «Герцог Брабантский» еще не отчалил. С благодарностью в сердце я, отдуваясь, взбежал по трапу и предъявил свое свидетельство. А немного переведя дух, объяснил доброжелательному греку, что едва не опоздал к отправлению. Но торопиться не стоило. Отчалили мы ближе к полуночи.
Пароход был уже заполнен до отказа. На нашей палубе появились четверо или пятеро чиновников-бельгийцев с женами, двое горных инженеров и несколько греческих коммерсантов. Среди прочих затесался и пухлый молодой человек с бледным лицом и мягким американским говором. Не в пример тем, кого я встречал за истекшие месяцы, он был в аккуратном темном костюме и белой сорочке с галстуком-бабочкой. С собой он вез огромное количество аккуратно упакованного багажа, включая пишущую машинку и велосипед. Я предложил ему промочить горло и услышал: «О нет, спасибо»; тон, которым были произнесены эти пять слогов, непостижимым образом выразил сначала удивление, потом обиду, затем упрек и, наконец, прощение. Впоследствии я узнал, что он принадлежит к церкви адвентистов седьмого дня и откомандирован своей миссией в Булавайо с аудиторской проверкой.
На шкафуте и полубаке, поверх мешков с почтой и различных грузов, лежала и сновала всевозможная живность и масса пассажиров-туземцев. Кого там только не было: козы, телята и куры, голые негритята, местные солдаты, молодые матери, которые кормили грудью младенцев, а в промежутках таскали их с собой на переброшенной через плечо перевязи, девочки со множеством косичек, разделявших пополам их скальпы, девушки с выбритыми макушками и залепленными красной грязью волосами, старухи-негритянки с гроздьями бананов, расфуфыренные дамочки, кичившиеся желтыми с красным палантинами и медными побрякушками, разнорабочие-негры в шортах, майках и раскрошенных пробковых шлемах. Поблизости стояло несколько дорожных печурок и без счета глиняных горшков с варевом из бананов. То тут, то там раздавались песни и взрывы смеха.
Ужин был накрыт в баре на нашей палубе. Мы теснились на скамьях. За этим же столом кормили троих или четверых маленьких детей. В высшей степени скверную еду стряпали и подавали двое оборванных прислужников. Капитан собирал деньги. Вскоре по рукам был пущен список тех, кому достались каюты. Меня в их числе не оказалось, равно как и американского миссионера, и всех без исключения греков. Впоследствии я узнал, что вместе с билетами капитану следовало вручить некую мзду. Нас, бесприютных, набралось человек двенадцать. Шестеро самых находчивых сразу после ужина растянулись в баре на скамьях, тем самым обеспечив себе ночлег. А мы, оставшиеся ни с чем, вышли на открытую палубу и уселись на свои чемоданы. Ни кресел, ни шезлонгов там не было. К счастью, ночь выдалась погожей, теплой, безоблачной и безветренной. Я расстелил прямо на палубе свое пальто, вместо подушки решил использовать холщовый саквояж и приготовился отойти ко сну. Миссионер нашел пару маленьких деревянных стульчиков и сидел на одном из них, прямой, как шест, кутаясь в половик, а на другой стульчик задрал согнутые ноги и водрузил на колени сборник библейских историй. Когда в топке разгорелись дрова, из трубы стали вырываться фонтаны ярких искр; в озеро мы вошли далеко за полночь; из прибрежных зарослей доносился нежный щебет. В считаные минуты меня сморил сон.
Через час я резко проснулся от озноба. Стоило мне встать, чтобы надеть пальто, как меня отбросило на леер. В тот же миг я увидел, как упали набок стульчики, на которых устроился миссионер, и он шмякнулся на палубу. Вся груда ручной клади рухнула и заскользила к борту. Из капитанского отсека послышался дребезг бьющегося фарфора. И одновременно со всем этим на нас обрушился ливень со шквалистым ветром. Через пару секунд ударила молния и грянул оглушительный раскат грома. Палубой ниже раздались тревожные возгласы пассажиров и разнообразные единоличные протесты перепуганной живности. Нам хватило тридцати секунд, чтобы собрать свой багаж и нырнуть в бар, но мы уже промокли до нитки. Да и условия здесь были ненамного лучше, так как окна, которые ранее были подняты, оказались не застекленными, а затянутыми тонкой металлической сеткой. Через нее прорывался ветер, хлестала вода и плескалась из стороны в сторону. Из кают с визгом выскакивали женщины-пассажирки с мертвенно-бледными лицами. В баре стало невыносимо тесно. Мы расселись, как за ужином, рядами вдоль двух столов. Ветер дул с такой силой, что в одиночку невозможно было отворить дверь. Те, кого укачало – американский миссионер не выдержал первым, – вынужденно оставались на своих местах. Завывающий ветер глушил всякие разговоры; мы просто вцеплялись в мебель, но нас швыряло и разметывало туда-сюда – то срывало с мест, то валило друг на друга; изредка кто-нибудь засыпал, но тут же просыпался от удара головой о переборку или стол. Чтобы не получить травму, требовались недюжинные мышечные усилия. Повсюду образовывались зловонные лужи рвотных масс. Женщины стонали, требуя от мужей поддержки. Дети вопили. Нас, промокших насквозь, бил озноб. Все притихли: тревога отступала и сменялась отчаянием. Неподвижные и угрюмые, люди глазели перед собой или подпирали головы руками – и так почти до рассвета, когда порывы ветра стихли, а потоки дождя присмирели. Тогда одни погрузились в сон, а другие поплелись к себе в каюты. Я вышел на палубу. Там по-прежнему стоял нестерпимый холод; наше суденышко неудержимо прыгало и раскачивалось на волнах, но шторм явно закончился. Вскоре над озером занялся зеленовато-серебристый восход; нас окутал туман, и оранжевые искры, вылетавшие из трубы, едва виднелись на фоне побелевшего неба. Стуча зубами, появились два стюарда, которые пытались навести в баре хоть какой-то порядок: они вытаскивали на палубу мокрые, свернутые в рулоны ковровые дорожки и разгоняли швабрами покрывавшую пол жижу. Внизу людские группки начали разъединяться; пропели петухи; до нас донесся стук чашек и желанный аромат кофе.
