Наконец мы в Кейптауне.
У меня в кармане оставалось около сорока фунтов. Тем вечером отплывал какой-то пароход. За двадцать фунтов я купил место в каюте третьего класса, просторной и чистой. Стюарды посматривали на нас свысока, но добродушно; кормили, как в элитной частной школе: сытные обеды, пятичасовой чай с мясными закусками, к ужину – печенье. Среди пассажиров третьего класса был чрезвычайно тучный священник-валлиец. Его провожала паства. Эти люди стояли на пристани и пели, а он, истово размахивая руками, дирижировал до тех пор, пока слышались их голоса. Чаще всего раздавалась композиция с припевом «Я плыву домой», но хористы немного обманывались насчет радужного смысла этих слов: общая тема не вполне подходила к случаю. На самом деле речь шла не о путешествии из Кейптауна в Англию, а о смерти и возвращении души в лоно Создателя. Но это предсказание, видимо, никого не огорчало, да и жена священника пела с глубоким чувством, даже когда ее супруг прекратил отбивать ритм.
Морское путешествие оказалось приятным. По вечерам мы играли в «очко». По утрам боксировали или играли в «очко». Нередко пели хором; запевалами выступали раздосадованные члены команды по мотоциклетным гонкам на гаревом треке: для них сезон в Южной Африке закончился полным провалом.
На борту создали спортивный комитет, который попортил пассажирам немало крови; нарекания вызывал, в частности, священник-валлиец, поскольку отцу, путешествующему с ребенком, не пристало судить детский конкурс карнавальных костюмов.
– Главный приз своему сыночку отдаст, – предрекали пассажиры. – Разве не понятно?
А тот отвечал: пусть зарубят себе на носу, что на пересадке попутчики устроили ему настоящее чествование за самоотверженные усилия по организации палубных игр. Ему говорили: «Это еще проверить надо». А он: да лучше, дескать, вообще умыть руки, чем подвергать сомнению свою честь. Одно удовольствие было их слушать.
Вскоре, 10 марта, мы пришвартовались в Саутгемптоне.
В день приезда я ужинал в Лондоне. После ужина мы не сразу решили, куда пойти. Те названия, которые предлагал я, давно утратили популярность. В конце концов мы пришли к единому мнению и поехали в недавно открытый элитный ресторан, в данный момент довольно примечательный.
Находился он под землей. Мы спустились в пучину шума, словно в горячий бассейн, и окунулись туда с головой; от этой атмосферы у нас захватило дух, как от воспарений в пивоварне, где в чанах начинается брожение. От сигаретного дыма защипало глаза.
Нас провели к небольшому столику, стиснутому со всех сторон, да так, что наши стулья спинками упирались в чужие. Официанты, переругиваясь друг с другом, прокладывали себе путь локтями. В дымке просматривались знакомые лица; в какофонии звуков надрывались знакомые голоса.
Мы выбрали какое-то вино.
– К вину вы должны заказать что-нибудь из закусок.
Мы заказали сэндвичи по семь шиллингов шесть пенсов.
Ничего из этого нам не принесли.
За роялем сидел негр при полном параде; он еще и пел.
Когда он уходил из зала, посетители махали ему руками и всячески старались привлечь его внимание. Он удостоил толпу несколькими снисходительными кивками. Кто-то выкрикнул:
– Жирком заплывает.
Подошел другой официант и спросил:
– До закрытия еще напитки заказывать будете?
Мы сказали, что нам пока ничего не подали. Он скривился, злобно ущипнул за руку другого официанта, ткнул пальцем в нашу сторону и что-то зашептал по-итальянски. Второй официант ущипнул следующего. В конце концов тот, которому достался последний щипок, принес какую-то бутылку и небрежно плеснул нам вина. В бокалах оно вспенилось и пролилось на скатерть.
Кто-то пронзительно крикнул мне в ухо:
– Ой, Ивлин, где тебя носило? Уж сколько дней не виделись.
По вкусу вино напоминало газированную воду с солью. Хорошо, что официант схватил со стола бутылку, не дав нам закончить:
– Время, с вашего позволения.
Я вернулся в самое сердце империи и оказался в том месте, где бывали «все». На другой день колонки светской хроники раструбили, кто присутствовал в том пресловутом подвале, душном, как Занзибар, шумном, как харарский базар, а учтивостью и гостеприимством – под стать тавернам Кабало и Таборы. Через месяц об этом смогли прочесть жены английских чиновников и, устремив свои взоры в направлении поросших кустарником пустошей или джунглей, леса или площадки для гольфа, позавидовать оставшимся дома младшим сестрам и пожелать каждой сделать выгодную партию.
Я оплатил счет желтым африканским золотом. Это выглядело как дань неокрепших наций своим наставникам.
Часть четвертая
Поездка в Бразилию в 1932 году
(Из книги «Девяносто два дня»)
Мы путешествуем, как и влюбляемся, не для того, чтобы собирать материал. Это просто часть нашей жизни. И меня, и многих из тех, кто лучше меня, влекут далекие, первозданные края, и в первую очередь пограничные территории, где сталкиваются культуры и этапы цивилизации, где идеи, оторванные от соответствующих традиций, подвергаются причудливым изменениям в процессе своих перемещений. Именно в таких местах я черпаю яркие впечатления, достойные преобразования в литературную форму.
Подобно плотнику, который при виде грубого полена испытывает желание отстрогать его, обтесать, оформить, писатель не может успокоиться, пока его впечатления остаются в аморфном, хаотическом состоянии, в каком их преподносит нам жизнь, а для писателя обработка впечатлений сводится к приданию им вида членораздельного сообщения.
Так что в течение пары месяцев буду заново проживать свое путешествие в Гвиану и Бразилию. Впрочем, я ни на минуту не отпускал его от себя.
Впечатления о той поездке хранились у меня в памяти, но имели совершенно неудобоваримый вид на протяжении кипучего, бурлящего минувшего лета и всплывали по частям в самые неподходящие моменты. Теперь, в этом приморском инкубаторе, я разложу их на письменном столе, подобно географическим картам, фотографиям и рисункам, а осенний листопад под лучами солнца будет напоминать мне о том, что скоро настанет время отправиться куда-нибудь еще.
Декабрь 1932 г.
Теплое солнце, спокойное море, легкий попутный ветер. Штормовая погода длилась целую неделю; теперь наконец-то выдалась минута взяться за перо. Откуда-то снизу появились пассажиры, доселе невидимые глазу. Взяв их на борт, небольшой тихоходный сухогруз старой постройки не старался им потакать. Малая скорость стала заметна только в штиль.
Публика, видимо, подобралась типичная для такого маршрута: трое-четверо возвращавшихся на острова плантаторов – все старомодного облика, смуглые, худощавые, с массивными цепями карманных часов; два пастора, черный и белый, одинаково учтивые; пара пьянчужек-англичан: на трезвую голову неизменно мрачные, они устроили себе «круиз», дабы поправить здоровье; какие-то невразумительные женщины разного цвета кожи, спешившие воссоединиться с мужьями или проведать братьев; благовоспитанная молодая негритянка с лиловыми губами; слегка чудаковатый юноша-филиппинец, неравнодушный к островам. До Джорджтауна ехали считаные единицы.
