Многие из его историй, как мне казалось, выходили за границы достоверного: например, о принадлежавшей ему лошади, что плавала под водой, и о проводнике-индейце, которому лазутчиком служил попугай: полетит этот говорун далеко вперед, рассказывал мистер Бейн, а потом вернется, сядет, как на жердочку, хозяину на плечо – и знай шепчет ему на ухо: что видел, кого на дороге засек и где тут воду найти.
На закате в вагоне стало холодно и сыро; из окон и коридора летели тучи комаров и укусами доводили нас до белого каления. Мистер Бейн мрачно подмечал, что комары-то, как пить дать, все малярийные. О хинине говорят разное; мистер Бейн рекомендовал употреблять его постоянно, в больших дозах, отмечая как бы между прочим, что он вызывает глухоту, бессонницу и импотенцию.
С поезда мы пересели на пароходик-паром и стали уныло перемещаться в направлении города. На берегу стоял пансион, принадлежавший весьма стесненному в средствах белому человеку, у которого мы и поужинали в комариной осаде; все имевшееся в пансионе спиртное было выпито под Новый год. После ужина, пытаясь отделаться от комаров, мы отправились на часовую прогулку по городу. На тускло освещенных улицах было безлюдно. Восемьдесят лет назад Новый Амстердам был процветающим, хотя и сонным городком со своим клубом и высшим обществом, а нынче здесь проживает хорошо если с десяток белых: всех остальных выжили отсюда комары и доконал упадок торговли сахаром. На уличном углу мы увидели иорданита, который выступал с пламенной речью перед горсткой вялых бездельников и одним настороженным полицейским. Проповедник, одетый в длинный белый халат и тюрбан, размахивал металлической трубкой; рядом сидел сонный мальчик с большой Библией в руках. Иорданиты – одна из множества причудливых сект, процветающих среди чернокожего населения. Она получила свое имя не от реки, как может показаться, а от фамилии недавно почившего мистера Джордана с Ямайки. Секта преследует как религиозные, так и политические цели и вместе с тем, по слухам, ратует за многоженство. Представший перед нами оратор, бегом описывая небольшие кружки, выкрикивал:
– Почему вы, черные люди, трусите белого человека? Почему убоялись его бледный лицо и голубой глаз? Почему страшитесь желтый волос? Да потому, что все вы – блудодей, вот причина. Имей вы чистый сердцем, то вы бы не трусили бы белого человека.
Заметив нас, он, похоже, смутился.
– Мальчик, следощий текст.
Но мальчик уже клевал носом над Библией. Иорданит стукнул его по голове обрезком металлической трубки, и ребенок торопливо зачитал стих из Иезекииля, после чего проповедник переключился на другую тему.
– Черный человек имеет очень неполноценный комплекс, – подхватил мистер Бейн, когда мы отошли, чтобы возобновить прогулку.
Наутро мы вышли с рассветом. Над городом висела огромная радуга. По пути к пристани я заметил очаровательную старую лютеранскую церквушку, реликвию голландского владычества, которая накануне вечером была скрыта в потемках.
На борту колесного парохода – скучный, ничем не примечательный день на реке Бербис. Однообразные стены растительности по обоим берегам, изредка прерываемые хижинами бовиандеров
[140]. Время от времени из зеленых теней вырывалось неустойчивое каноэ, и неряшливая бородатая фигура доставляла на борт или забирала связку корреспонденции. На палубе мы развесили гамаки. Работавший на пароходе стюард смешивал какое-то подобие коктейлей на основе джина и каждые два часа подавал тошнотворные блюда. В целом день сносный.
Кроме нас, на топ-палубе расположились фермер-бельгиец с женой-индеанкой, с несколькими, но не всеми детьми и золовкой. Я впервые в жизни увидел индеанок. В силу родства с европейцем они носили шляпы, чулки и туфли на высоком каблуке, но очень стеснялись, по-монашески прятали глаза и глупо хихикали, если с ними заговорить; у них были приземистые фигурки и пустые монголоидные лица. В городе они обзавелись граммофоном и парой пластинок; на протяжении всех двенадцати часов рейса их радости не было предела. Разговор шел между бельгийцем и мистером Бейном, преимущественно о лошадях. Здесь, видимо, бытовали совсем иные стандарты, отличные от тех, которым обучил меня капитан Хэнс.
– Я вам толкую, мистер Бейн: моя буланая давала сто очков вперед всем кобылкам в округе. С нею не требовались ни шпоры, ни кнут. Только запрыгнул в седло, а она уже летит как ветер – никакая сила ее не остановит. А если не захочет сворачивать на какую-нибудь дорожку, то никакая сила ее не заставит. Как я только вожжи ни натягивал – уносила меня раз за разом не в ту сторону. А уж как на дыбы вскинется…
– Да, как на дыбы вскинется, – с меланхоличным восхищением подхватывал мистер Бейн, – любо-дорого посмотреть.
– А уж если сбросит тебя, так непременно еще сама сверху поваляется, покуда не переломает тебе все кости. Она ведь таким манером одного из моих батраков укокошила.
– А что скажете насчет моего Тигра?
– Славный был жеребчик. Посмотришь, как он глаза таращит, – и все ясно.
– А вы когда-нибудь видели, как он резвится? Ой, что вы, носился по всему загону. Но хитрюга был знатный. Умудрялся кого хочешь лягнуть – только волю дай.
– Да, славный был жеребчик, Тигр ваш. Что с ним стало?
– Хребет сломал. Сиганул в речку со скалы, а в седле-то мой батрак сидел.
– А все же, знаете ли, кто взбрыкивал, так это, доложу я вам, Акула моя…
И дальше в том же духе. Наконец, с определенной опаской, в разговор вступил и я:
– А что завтрашний мой жеребец? Он тоже хорош?
– Один из сильнейших скакунов во всей стране, – ответил мистер Бейн. – Почувствуете себя как в Англии, на Гранд-Нэшнл.
День тянулся дальше. Стюард носился туда-сюда с огромными порциями рыбы в соусе карри, затем с пирогами и каким-то сероватым чаем, затем опять с рыбой и кусками жесткой, темной говядины. Дамы продолжали слушать свой граммофон. Фермер надумал вздремнуть. Мистер Бейн переключился на меня. Наконец, около семи вечера, мы прибыли в порт назначения и в темноте спустились в каноэ.
– Тихонько, тихонько, если сноровки нет, тут и утонуть недолго, – предостерегал мистер Бейн, тем самым давая понять, какая удушающая забота ждет меня в ближайшие дни.
Проблема заключалась в следующем. Генерал-губернатор в благости своей попросил мистера Бейна за мной приглядеть и подчеркнул, что я нахожусь в непривычных условиях новой для себя страны, а сам он лично заинтересован в моем добром здравии. Мистер Бейн в благости своей истолковал это как возложенную на его плечи ответственность за нечто очень ценное и очень хрупкое: случись что – генерал-губернатор никогда ему не простит; а ведь опасность кроется в каждом повседневном действии. Если я помогал оседлать спокойного вьючного бычка, мне кричали: «Осторожно, отойдите, не то он вам копытом мозги вышибет». Брал в руки ружье – и слышал: «Осторожно, вдруг выстрелит – и вам каюк».
