К счастью, через три дня пути его назойливое внимание стало угасать, но за те три дня дело дошло до того, что любая мелочь грозила подорвать мое уважение и привязанность к этому человеку.
***
Каноэ с неразличимым гребцом на корме отошло от парохода по темной воде; противоположный берег был погружен во тьму. Мы стали карабкаться по скользкому склону (мистер Бейн заботливо предостерегал меня от падения) и в какой-то момент с трудом разглядели пригорок, а на нем – неизвестное сооружение. Лодочник поднял над головой фонарь, и мы полезли дальше. Мистер Бейн тем временем с досадой вопрошал:
– Йетто? Где же Йетто? Ему было ясно сказано ждать здесь с моим гамаком.
– Йетто утром приходить, приводить лошади. А теперь он бегом на танцы. Гамак не слыхать от него.
– Йетто совсем плохая стал. – Мистер Бейн перешел на местный говор. – Йетто совсем конго.
В таких бесславных обстоятельствах и уничижительных выражениях я впервые услышал имя человека, к которому впоследствии проникся сердечной привязанностью.
Мы взобрались на холм, где под соломенным навесом в гамаках спали двое. Проснувшись, они сели и уставились на нас. Чернокожий мужчина с женой. Мистер Бейн поинтересовался, не знают ли они, что Йетто сделал с его гамаком.
– Она пошел на танцы.
– Танцы где?
– Вниз по реке. У индейцы. Все парни на танцы.
В поисках Йетто мы поплелись под гору. Почти бесшумно, держась берега, прошли на веслах вниз по течению. Не так-то просто было сохранять равновесие в узкой и мелкой лодчонке. Наконец мы услышали музыку и спрятали лодку в кустах.
Танцевальный вечер гремел в большой индейской хижине. Тут не было предрассудков: присутствовали и бразильские пастухи-вакерос, и бовиандеры, и чернокожие, и компания одетых, полуцивилизованных индейцев. Два бразильца играли на гитарах. К нам с приветствием вышла хозяйка.
– Доброй ночи, – сказала она, пожимая нам руки и приглашая идти за собой.
В лоб спрашивать про Йетто было бы невежливо, поэтому мы уселись на скамью и выжидали. Среди гостей ходила девушка и угощала всех темным хмельным напитком домашней выгонки: протягивала кружку очередному гостю, ждала, чтобы тот выпил до дна, и тут же наполняла для следующего. Танцевали только двое-трое негров. Индейцы сидели молчаливыми рядками, надвинув на глаза мягкие шляпы и мрачно уставившись в пол. Время от времени кто-нибудь из них вставал и с безразличным видом подходил к девушке, чтобы пригласить ее на танец. Парочка шаркающей походкой, будто бы на европейский манер, делала круг по комнате, затем расходилась, не обменявшись ни словом, ни взглядом, и возвращалась на прежние места. Как я узнал позже, индейцы – нелюдимый народ: чтобы пробудить в них общительность, нужны долгие часы неограниченных возлияний. Признаться, чем больше я наблюдал индейцев, тем сильнее меня поражало их сходство с англичанами. И те и другие любят жить своей семьей и селиться на расстоянии от соседей. С недоверием и неприязнью относятся к чужакам. Лишены амбиций и тяги к прогрессу. Любят домашних животных, охоту и рыбалку. Сдержанны в проявлении чувств, донельзя честны и совсем не воинственны. В любой ситуации, как мне видится, ставят целью не привлекать к себе внимания; по всем статьям, кроме пристрастия к крепким напиткам и, вероятно, недальновидности, они составляют полную противоположность неграм. Но в этот отдельно взятый вечер их выделяло из общего ряда только неумение веселиться.
Через некоторое время мы обнаружили Йетто: он с виноватым видом пил в углу. Это был крупный чернокожий мужчина средних лет, совершенно по-особенному некрасивый. Выглядел он комично: большие руки и ноги, огромный рот, нелепые усики, как у Гитлера. Мистер Бейн долго беседовал с ним на предмет гамака; часто звучала фраза «ты совсем конго». Потом Йетто ушел с танцев и отправился с нами на поиски гамака. В конце концов, около десяти часов вечера, мы с мистером Бейном расположились на отдых в гостевом доме.
Утром Йетто с какими-то парнями привели лошадей, и мои вчерашние опасения быстро улетучились. Передо мной в углу загона стояли миниатюрные пони и жевали увядшие верхушки пучков травы; эти апатичные существа не утруждались даже стряхнуть слепней, облепивших их крупы. У моей лошадки на холке запеклась кровь: в ночи ее укусила летучая мышь.
Навьючить вола оказалось делом затяжным; провозились мы до полудня. С нами собирался в путь чернокожий мужчина, который тоже ночевал в пансионе. Это был управляющий ранчо, находившегося милях в десяти-двенадцати, – там у нас планировалась первая остановка. Оседлав лошадей, мы приготовились выдвигаться. Мой пони заартачился.
– Поводья ослабьте, – посоветовали мне.
Я ослабил вожжи, пнул пони в бок и ударил. Он попятился.
– Поводья ослабьте, – посоветовали мне.
Я покосился на остальных: они бросили поводья и сложили ладони на луке седла. В этой части света так принято: поводья никогда не натягиваются, разве что при редких рывках лошади. Команды подаются лошади через посредство шеи. Многие наездники стремятся устроить эффектное представление: вакерос любят, вскочив в седло, заставить лошадь пролететь по воздуху пару прыжков, а затем пустить ее в галоп; при этом продолжительность галопа не важна, главное – скрыться из поля зрения наблюдателя, чтобы через несколько часов однообразной трусцы, вблизи ранчо или деревни, снова перейти на галоп, да так, чтобы у лошади пена пошла изо рта, натянуть поводья и спешиться в небольшой пыльной буре. Я нередко видел подобное на заре кинематографа, но не знал, что такие трюки проделываются и в реальной жизни.
Через равнину мы пустились кентером, но преимущественно двигались легкой трусцой – на протяжении грядущих недель я приноровился к этому аллюру; местность была совершенно плоской и невыразительной, за исключением муравейников и редких пальмовых островков; твердая земля и песок с пучками серовато-бурой травы; тысячи ящериц сновали туда-сюда и бросались под копыта лошадей – другие признаки жизни отсутствовали, если не считать черного воронья, которое при нашем приближении нехотя отрывалось от разбросанных по пути туш, чтобы тут же вернуться обратно за нашими спинами. Здесь, как и в лесу, туши попадались через каждые полмили. Многие животные погибли совсем недавно и лежали обглоданными процентов на сорок; мы переходили на кентер и задерживали дыхание; иные уже превратились в кучу костей, до белизны объеденных муравьями, и только между ребрами всегда виднелся ком полупереваренной пищи.
Во время поездки мистер Бейн беседовал с чернокожим фермером об истории; мне удавалось послушать лишь урывками, так как мой пони постоянно отставал, но их голоса доносились до меня постоянно: непринужденные, певучие, то взмывающие до вершин катастрофы, то струящиеся гладко, торопливо, неодолимо в мерцающем полуденном зное.
Слух выхватывал отдельные фразы: «…и видишь, что ничего, кроме воды, нет. Так говорит Библия. Вода покрывала лицо земли. Затем Он отделил землю от воды. Как Он смог это сделать, мистер Йервуд? Очень просто, убивая крабов, а все панцири крабов перемолол приливами и превратил в песок…»
