По прошествии четырех суток о лодке по-прежнему не было ни слуху ни духу. Ближе к вечеру один из заключенных сообщил, что слышит звук мотора. Мы с мистером Бейном поспешили на берег реки. Мистер Бейн отчетливо слышал тот звук; мой же притупленный слух уловил его только через полчаса. До последнего пребывавший в пессимистическом расположении духа, мистер Бейн заявил, что это наверняка совсем другая моторка, но в конце концов, уже на закате, мы увидели, как в нашу сторону очень медленно движется серое пятно. Острое, не в пример моему, зрение мистера Бейна и горстки заключенных, возглавляемых столь же зорким сержантом, позволило им вмиг распознать нашу лодку. Еще полчаса – и она поравнялась с нами. Открытая лодка с низкой осадкой и подвесным мотором. На борту была команда из четырех-пяти человек, каждый со своей версией случившегося. Причалив, они разбили лагерь возле лодки, и мы до глубокой ночи слышали их кичливые споры у костра. В приподнятом настроении, будто разомлевшие от вина, мы отошли ко сну.
Разгрузка заняла все утро, и я, увидев, как мои запасы мало-помалу складываются у стены комнатушки, огорчился, что столько набрал. Но Йетто заверил, что он сам, лошадь и полицейский без труда справятся с такой поклажей. В тот же день мы вплавь переправили лошадей на другой берег и стреножили их в загоне, чтобы наутро сразу отправиться в путь. Вьючную лошадь еле-еле удалось загнать в реку; на переправе она наглоталась воды.
Казалось, к моему отъезду все готово. Я даже составил нечто вроде плана для завершающего этапа пути. Мистер Бейн сказал, что от Бон-Саксеса можно сплавиться на каноэ по реке Такуту до Боа-Висты. Название мне ничего не говорило, но мистер Бейн объяснил, что это важный город в Бразилии, почти как Манаус, наиболее важный город штата Амазонас. Сам он там никогда не бывал, но бывал один его знакомый; в своем описании мистер Бейн наделил этот город особым шиком (жестокое место со свободным нравами, где готовятся бунты и совершаются политические убийства; оттуда в Манаус регулярно ходят колесные пароходы), представив его как город неописуемого величия, где есть дворцы и оперные театры, бульвары и фонтаны, чванливые военные в шпорах и белых перчатках, кардиналы и миллионеры; оттуда же прямиком в Лиссабон отправляются большие лайнеры. Мистер Бейн нарисовал прекрасную картину, яркую и живую, полную глубоко личных и проникновенных фрагментов: трудно было поверить, что этот город он знал только понаслышке. Во время рассказа у него сверкали глаза, а руки описывали круги. Я даже прочувствовал то необычайное везенье, которое выпало его знакомому, посетившему Боа-Висту и Манаус.
Накануне моего отъезда мы вдвоем с мистером Бейном устроили задушевный и веселый ужин. Наутро я отправил Йетто и полицейского через реку – сопровождать поклажу: они должны были навьючить нашу выносливую лошадь и выдвинуться раньше меня. Вскоре после полудня я тоже переправился на другой берег. Мистер Бейн пришел меня проводить. Мы нашли и оседлали лошадь, я сел верхом и после долгих выражений взаимной привязанности поскакал по тропе без сопровождения.
Стоило мне остаться одному, как все обстоятельства начали складываться чуть-чуть не в мою пользу.
В прекрасном расположении духа я пустил лошадь медленной рысью и уже чувствовал себя настоящим первопроходцем, как вдруг передо мной возник живший неподалеку бовиандер, который угрюмо сидел на пне рядом с кучей жестяных банок, определенно изъятых из моих припасов. Этот человек расплылся в приветливой улыбке и снял шляпу.
– Йетто и Прайс велят – тащи обратно, – объяснил он. – Лошадь не хочет везти. Он прилечь норовит.
– Прилечь?
– Все время. Уж они его и палкой, а он чуть пройти – и снова шмяк. Этот лошадь больше не снесет. Парни ему облегчить.
Осмотрев кучу банок, я понял, что из моих припасов без разбора выкинуты все мясные консервы. Казалось, исправить ничего нельзя. Я выбрал банок пять, завернул их в гамак, притороченный к седлу, и наказал бовиандеру вручить остаток мистеру Бейну с моими наилучшими пожеланиями. А сам поехал дальше, но уже не в таком радужном настроении.
Миль через шесть я наткнулся на свою вьючную лошадь, захромавшую и уже без седла; вьюк валялся неподалеку. Я кликнул Йетто. Через какое-то время он вышел из леса, где они с Прайсом решили вздремнуть.
– Лошадка устал, – сказал Йетто. – Не хочет с грузом идти.
Мы распаковали и перебрали все припасы, чтобы оставить только самое необходимое. Тут как по волшебству появился парнишка-индеец, и я доверил ему отнести излишки груза в Курупукари. А сам поехал вперед, к стойбищу, где мы условились переночевать. Там я прождал два часа, но следов своей поклажи так и не увидел. Пришлось вновь седлать лошадь и ехать обратно. Йетто и Прайса я нашел примерно в миле от того места, где мы расстались: они сидели на стволе поваленного дерева и подкреплялись фарином. Рядом паслась лошадь, тюки валялись на земле.
– Лошадка больной. Не идет совсем.
День уже клонился к вечеру. Мне ничего другого не оставалось, кроме как вернуться в Курупукари, поэтому, оставив Прайса сторожить поклажу и приказав Йетто отвести вьючную лошадь обратно, я поскакал к реке.
Та поездка остается одним из самых ярких воспоминаний об этой скотогонной тропе. Понурый и злой, я был вознагражден роскошью этого вечера. Саванна не знает сумерек: солнце пять-десять минут пылает на горизонте великолепными золотыми и алыми всполохами, потом заходит, а дальше – темнота. Медлительная, как зевота, раскрывается она не сразу. Все краски постепенно сгущались, оттенки зеленого были глубоки и чисты до предела, голая земля и поваленные стволы лучились коричневым; все полутона, прерывистые и преломленные осколки света исчезли, оставив только бездонные глубины чистого цвета. Потом разлилась мгла, расстояния стали непредсказуемы, препятствия вдруг сошли с мест и приблизились; тропу почти полностью накрыла ночь, но верхушки деревьев все еще горели солнечным светом, хотя постепенно тускнели, а цветение их прекращалось. И со всех сторон внезапно прорывались топот, и свист, и говор леса, а маленькая лошадка-пони, которая пошла на второй круг, но, привыкшая к вечной перемене мест и утратившая инстинкт возвращения домой, вдруг стала прядать ушами, вскинула голову и со свежими силами заспешила вперед, как будто для нее уже занимался новый день.
До загона я добрался уже глубокой ночью. Стреножив лошадь, снял с нее седло и уздечку и отнес их к воде. На другом берегу реки была кромешная тьма. Мне пришлось долго кричать, прежде чем раздался ответ, и через двадцать минут у моих ног вдруг оказалось каноэ. Мистер Бейн встретил меня без малейшего удивления. Он прекрасно понимал, что в одиночку я далеко не уйду.
На другой день произошла очередная перестановка. Сержант привел мне ослицу по имени Мария и глуповатого молодого негра по имени Синклер, который уже не первый день без видимой цели слонялся в дом и из дома.
На третий день мы повторно отправились в дорогу и встретились с остальными на том месте, где прежде я оставил поклажу: теперь все были в сборе – Йетто, Прайс, Синклер, лошадь, Мария и ваш покорный слуга, – и наша команда принялась распределять грузы и обязанности. Йетто хвалился – и этим поспешили воспользоваться остальные, – что может прошагать пятьдесят миль с грузом в сто фунтов. Я не раз видел, как все кому не лень взваливают тюки на спину Йетто и тот принимает поклажу с добродушной гордостью. Что до Синклера, парень он был пренеприятный, зато немного умел готовить. Остальные двое моих спутников его ненавидели и в последние дни предпочитали обходиться без пищи, лишь бы не брать съестное из его рук. Он попросил разрешения вести ослицу, и я согласился. После этого он заявил, что невозможно одновременно нести поклажу и подгонять осла, который все время петляет и требует понуканий. В действительности Мария, конечно, этим не грешила. Она быстро смекнула, что отставать вместе с моими напарниками ей невыгодно: те, когда я не видел, перекидывали на нее свой груз. Поэтому она бодро трусила впереди, наравне с лошадью. Это сводило меня с ума: каждые несколько миль завязки навьюченного на Марию тюка ослабевали, и его содержимое начинало сыпаться на тропу, отчего мне приходилось останавливаться, чтобы снова и снова собирать вещи.
