Я спросил, где можно умыться, и мне показали тропинку, ведущую через огород к полосе кустарника. Дойдя по ней до конца, я пробрался сквозь заросли и вдруг оказался у крутого обрыва над темной, достаточно широкой речной стремниной. После бескрайней засушливой саванны это неожиданное открытие стало приятным сюрпризом. Точно такой же глинистый утес с полоской зарослей виднелся на противоположном берегу – там находилась Бразилия. Из-за отсутствия этого ранчо на карте я даже не сообразил, что подошел вплотную к пограничной реке Иренг. Впоследствии я вдоволь насмотрелся на эту реку и успел ее возненавидеть.
На берегу кишели мошки-кабури – отвратительные насекомые, такие мелкие, что от них не спасает никакая противомоскитная сетка; размножается этот гнус в проточной воде и нападает целым роем. Укусы ощущаются лишь тогда, когда насекомые насосались крови; на месте укуса остается красное пятно с черной точкой в середине и невыносимое жжение.
В моих впечатлениях этого периода насекомые занимали существенное место. Всю предшествующую неделю я испытывал жуткий дискомфорт от «bêtes rouges»
[146]: эти микроскопические красные твари сыплются с кустов на одежду и проникают под кожу, вызывая нестерпимый зуд, – его не снимает ни крабовое масло, ни антисептическое мыло; ноги и руки у меня были расчесаны в кровь. Не будет преувеличением сказать, что за несколько недель, отделявших меня от окончательного прощания с Джорджтауном, на моем теле не осталось ни одного живого места: зуд не отступал ни днем ни ночью.
Вечером к нам в гости пришла семья португальцев с гитарой. При входе и выходе каждый (а было их человек восемь) торжественно пожимал мне руку.
Из деревни выше по течению приплыли на каноэ два всклокоченных, пучеглазых индейца племени патамона, которые привезли с собой обезьяну для обмена на порох: ранчо Вонга находится на оконечности саванны и является ближайшим к району Пакараима оплотом цивилизации.
Через два дня мы добрались до Сент-Игнатиуса, где мне предстояло десять дней гостить у отца Мэтера, самого доброго и щедрого среди всех домовладельцев колонии.
Мы застали его в столярной мастерской; он – полная противоположность фольклорному «коварному иезуиту» – вышел поздороваться, отряхивая от стружек рубашку и брюки цвета хаки. Почти вся простая мебель для гостиной была сработана его руками: прочная, ладно подогнанная, тщательно отшлифованная, она резко контрастировала с топорной и недолговечной самодельной утварью, которая преобладала даже в Джорджтауне. Он любит и изучает природу во всех ее проявлениях; более всего импонируют ему лес и птицы, о которых он накопил обширные знания, основанные на собственном опыте. На океанское побережье он выбирается нечасто; в таких случаях речные пейзажи – для меня невыносимо однообразные – дарят ему неисчерпаемые возможности для наблюдений; иногда его вызывают в холмистые районы, но по большей части пасторское служение отца Мэтера ограничивается малолюдными окраинами Сент-Игнатиуса, а исследования направлены на мошкару, что вечерами слетается на свет его лампы.
Я произвел расчет с Йетто, Синклером и Прайсом, потому что чернокожим не советуют долго оставаться на индейской территории. Перед расставанием они изъявили желание сфотографироваться для портретов и по очереди надели видавшую виды матерчатую шапочку Йетто в комплекте с принадлежащим Прайсу шейным платком в горошек.
Сент-Игнатиус разительно отличался от миссий в Африке, где обычны огороженные скопления построек, большие школы, где ряды курчавых черных голов терпеливо впитывают в себя «образование»; добротные жилища католических священников и скученная богобоязненная паства; служители культа и монахини из числа местных жителей – в безукоризненных одеждах из белого льна и пробковых шлемах; чернокожие дети с прикрытыми вуалью для первого причастия лицами; простые песнопения и экзаменационные испытания. Напротив, это был самый уединенный оплот веры. Если бы не стоящее на берегу реки скульптурное распятие, это место могло бы сойти за небольшое ранчо.
Рядом с домом располагалась церквушка из жести и соломы, внутри которой на земляном полу стояли скамьи высотой около шести дюймов; дневной свет и свежий воздух попадали в здание через открытую западную стену; невзирая на все препоны и проволочное ограждение, за алтарем регулярно неслась чья-то курица.
В доме почти круглый год жил в полном одиночестве отец Мэтер. Другой священник, отец Кири, использовал дом в качестве своей штаб-квартиры, но появлялся там достаточно редко: за исключением сезона дождей, он постоянно разъезжал по окрестным деревням. Заботы о доме, фермерском хозяйстве, складах и лавках легли на плечи отца Мэтера.
Я нередко замечал, что прислуга священников как класс отличается крайне низким интеллектом. Не знаю, отчего так повелось: то ли добрые люди из сострадания дают работу тем, кого не наймет никто другой, то ли из бедности берут к себе тех, кто дорого не запросит, а может, сама прислуга от непрерывного укрощения плоти утрачивает необходимые навыки или же, не выдерживая постоянного сравнения с носителями высочайшего благочестия, мало-помалу теряет рассудок. Как бы то ни было, чаще всего мое наблюдение подтверждается. Впрочем, хозяйство отца Мэтера служило исключением из общего правила. Конечно, и там не обошлось без слабоумного паренька-макуши, который во время еды вечно просовывал свою круглую, как луна, физиономию в дверной проем и клянчил табак, но этому доверяли только подсобные работы во дворе. Зато две вдовы-индеанки, которые готовили, плели гамаки, выгоняли цесарок из спален и по большому счету «вели дом», не вызывали ни малейших нареканий. Равно как и Дэвид Макс-и-Хунг, главный над всеми вакерос. Этот благочестивый и умелый юноша свободно владел английским, португальским и двумя индейскими языками. Сам наполовину китаец, наполовину индеец-аравак, в жены он взял бразильянку. Во время моего приезда Дэвид находился на выгоне (каждое ранчо всегда отправляет на выгон своего представителя, чтобы тот опознавал собственный скот и не допускал разбойного клеймения); именно по причине его отсутствия мое пребывание на ранчо приятно затянулось: в первый же вечер отец Мэтер сказал, что в это время года о моих планах добраться до Боа-Висты на каноэ можно забыть. Однако туда нетрудно добраться верхом, а по возвращении Дэвида я могу рассчитывать на лошадей – и на самого Дэвида в качестве проводника. Потому-то я и остался, радуясь отдыху и ежечасно узнавая от отца Мэтера все больше и больше об этой местности.
С моей точки зрения, жизнь на граничащих с Бразилией землях – это уникальный опыт для подданных Британской империи. От горы Рорайма до реки Курантин, то есть на протяжении около пятисот миль, располагается единственный оплот британской государственности – Бон-Саксес, которым превосходно руководит мистер Мелвилл, наполовину индеец, женатый на бразильянке. Далее ближайшее представительство империи можно найти только в Боа-Висте. Здесь, в Бон-Саксесе, нет ни флагов, ни военных, ни таможни, ни паспортного контроля, ни иммиграционных формальностей. Индейцы, скорее всего, даже не берут в толк, на территории какой страны находятся: они бродят туда-сюда через границу Бразилии и Великобритании так же спокойно, как до эпохи Уолтера Рэли
[147].
