На всей территории есть только один магазин, да и тот разделен пополам: одна половина находится в Бразилии, другая – в Британской Гвиане. Владеет этой торговой точкой португалец, сеньор Фигейреду. На своем берегу реки он продает товары бразильского происхождения – скобяные изделия, боеприпасы, спиртное различных неудобоваримых сортов, сахар и фарин, в небольших количествах – консервированные фрукты, сласти, табак, конскую упряжь и подержанные вещи, выкупленные у разорившихся скотоводов; на британской же стороне португалец предлагает товары джорджтаунского производства, преимущественно мужскую и женскую одежду, мыло, различные масла для волос, которые пользуются широким спросом в узком кругу особо просвещенных индейцев, и патентованные лекарственные средства с броскими гравированными этикетками и под незнакомыми названиями: «Решительная регенерация от Редвейс», «Канадское целебное масло», «Растительный продукт от Лидии Пинкхэм». Если бразильцу потребуются товары с британской стороны (и наоборот), то страждущий вместе с мистером Фигейреду переправится через реку и купит все необходимое. Любые обвинения в контрабанде предъявляются покупателю.
Однажды мы с отцом Мэтером пошли завтракать к сеньору Фигейреду. Он подавал нам блюда одно за другим: тушеное тассо с рисом, молотое тассо с фарином, парную говядину с бататом, парную свинину, яичницу, бананы, консервированные персики и ликер «Крем де какао» местного разлива. На время нашего завтрака он выпроводил из дома всех женщин, за исключением красавицы-дочери, которая прислуживала за столом. После завтрака мы направились в магазин, где сеньор Фигейреду легко и незаметно превратился из гостеприимного хозяина в лавочника: он перелез через прилавок и любезно обосновал цену на кофе. В радиусе двухсот миль у него нет ни единого конкурента, так что цены в его магазине заоблачные, но при этом живет он скромно, ходит всегда в старой пижаме, а для работы по дому привлекает родню.
Через неделю Дэвид – учтивый, безупречно деловой молодой человек в очках – вернулся с выгона и сразу же взялся за организацию моей поездки в Боа-Висту.
К нам присоединился и шурин Дэвида, бразилец Франсиску; мы распределили поклажу, причем не слишком равномерно: на долю моей лошади пришлись только гамак, одеяло и комплект сменной одежды. Первого февраля, сразу после завтрака, мы выдвинулись по направлению к границе. Солнце пряталось за тучами, накрапывал мелкий дождик.
Брод находился примерно в трех милях вверх по течению от Сент-Игнатиуса. Наши лошади брели по мелководью, вытягивая шеи вперед, чтобы напиться; на середине реки мы уже оказались в Бразилии. Где зигзагом, где ползком вскарабкались на другой берег, верхом пробились сквозь заросли, низко наклоняясь в седле, чтобы не расцарапать лица колючими ветвями, – и вновь оказались на открытой местности, плоской и пустынной, как только что покинутая нами саванна; даже, пожалуй, еще более пустынной, ибо здесь не было никаких признаков жизни: ни следов копыт, ни бродячих животных – просто пустая равнина, редкая бесцветная трава, муравейники, наждачные деревья, одиночные купы взъерошенных пальм, серое небо, порывы ветра и унылый непрерывный дождь.
На четвертый день пути мы добрались до пустой хижины на берегу Рио-Бранко, прямо напротив Боа-Висты.
С того самого вечера в Курупукари, когда мистер Бейн впервые упомянул название Боа-Виста, это место стало приобретать для меня все более важное значение. Отец Мэтер был там всего один раз, да и то в тяжелой стадии тропической малярии, а потому мало что смог мне рассказать, за исключением того, что некоторые монахини-немки оказались опытными и преданными своему делу медсестрами. Все остальные, особенно Дэвид, отзывались об этом городе с восторгом. Все, что я напрасно искал в магазинчике Фигейреду, можно было, с его слов, приобрести в «Боа-Вист»; сеньор Дагуар превозносил современный, роскошный вид города: электрическое освещение, кофейни, прекрасные здания, красивые женщины, политические и криминальные страсти. От мистера Бейна я слышал о быстроходных моторных лодках, постоянно курсирующих между этим городом и Манаусом. Во время нашего утомительного перехода до здешних мест я с нетерпением ждал спокойного отдыха в Боа-Висте, чувствуя, что все неудобства, которые мне пришлось претерпеть, лишь составят выгодный фон для тех благ, что маячили на горизонте. Я настолько уверовал в эти мечты, что при виде первых убогих строений на дальнем берегу не испытал ни дурных предчувствий, ни каких-либо эмоций, кроме восторга и радостного предвкушения.
Река была необычайно широкой и мелководной: настолько мелководной, что мы, вглядываясь поверх песчаных дюн, оросительных каналов и какого-то довольно большого острова, воспринимали этот город будто бы вознесшимся на крепостную стену, тогда как в действительности он находился на одном мертвенно-плоском уровне со всей равниной. От двоих пастухов-вакерос, которые лежали у берега в гамаках, Дэвид узнал, что в ближайшие несколько часов прибудет лодка, чтобы переправить их через реку. Пастухи изучали нас с тем выражением, которое, как я впоследствии понял, характерно для жителей Боа-Висты, в отличие от обитателей ранчо: на лицах местных вакерос отражалось презрение, смешанное в равных долях с доброжелательностью и намеком на то, что перейти к отрытой агрессии мешает им только собственная лень.
С помощью Дэвида я попытался навести справки о размещении на ночлег. И думать нечего, ответили мне.
– Но, как я понял, в городе есть две отличные гостиницы.
– А, так то было во времена «Компании». Тогда здесь чего только не было. А нынче приткнуться негде. Вот уж два года, как все гостиницы позакрывались.
– Где же тогда останавливаются приезжие?
– Приезжие в Боа-Висту не суются. А кто по делам наведается, того деловые партнеры приютят.
Я объяснил, что направляюсь в Манаус и мне нужно дождаться лодки. С полным безразличием они процедили, что знать не знают ни о какой лодке до Манауса. Затем один из них добавил, что, возможно, мне как-нибудь посодействуют иностранцы-священники, коли ноги не унесли: в прошлый его приезд на иностранцев-священников какой-то мор напал, да и на всех местных тоже. После этого пастухи разговаривали только друг с другом.
Мой пыл уже почти сошел на нет, когда мы увидели лодку, которая отчалила от противоположного берега и медленно плыла по направлению к нам. В нее втиснулись мы все: Дэвид, Франсиску, я и угрюмые вакерос, кое-как погрузив и седла, и поклажу; в результате кромка борта оказалась в какой-то паре дюймов от воды. Затем, то работая веслами, то шлепая вброд и налегая на корму, мы все же переправились через реку. Возле самой воды на корточках сидели женщины, которые молотили грязным бельем о прибрежные камни. Мы втащили свои пожитки на крутой берег – и оказались на главной улице. Очень широкая, покрытая засохшей и растрескавшейся во всех направлениях бугристой грязью, она к тому же была изрезана пересохшими канавами. С каждой стороны тянулся ряд одноэтажных, побеленных глинобитных домов с черепичными крышами; на пороге каждого дома сидели жители, порой целыми компаниями, и сверлили нас дерзкими, враждебными и вместе с тем апатичными взглядами; тут же крутились голые дети. Остатки подвесного электрического кабеля свисали с ряда покосившихся столбов или валялись в катушках и мотках вдоль сточной канавы.
