Возможно, он потому и оставался в приорате, что на ферме его ждала абсолютная нищета.
Немец был убежденным атеистом и не скрывал своего презрения к деятельности тех, кто его приютил. Однажды я попытался указать, как ему крупно повезло, что у некоторых еще сохраняются такие благородные убеждения, – монахини, к примеру, весь прошлый год выхаживали его после тяжелой болезни; но он возразил: «Нет, это все пустое. Религия нужна разве что малым детям», а когда речь зашла об ожидании нового приора, добавил: «Не сомневайтесь, это лишь очередная ступень в его карьере».
Выглядел немец чрезвычайно странно: несмотря на свою образцовую выправку пехотинца, он как-то нелепо приволакивал ноги в растоптанных сандалиях. Ходил он всегда в залоснившемся, изношенном костюме из голубой саржи, повязав узкий черный галстук на мятую манишку и надев соломенную шляпу-канотье. Из-под брюк выглядывали голые лодыжки, а сандалии всегда были собственного изготовления. Выходя на улицу, он непременно брал с собой смехотворную тросточку черного дерева с покореженным серебряным набалдашником. Почти каждый вечер мы вместе наведывались в кафе, однако немец редко соглашался со мной выпить, на первых порах говорил, что пиво признает только со льда, но впоследствии до меня дошла истинная причина: выпивка была ему не по карману, поэтому он не принимал любезностей, на которые не мог ответить тем же; тогда я, чтобы не задевать его самолюбие, стал всякий раз придумывать, за что нам просто грех не выпить: за скорейшее прибытие лодки, за здоровье отца Алкуина, за мой день рождения – тогда у немца замечательно шло теплое пиво и любая последующая шутка вызывала радостный смех.
Общались мы на вымученной смеси французского и английского: ни одним из этих языков герр Штайнглер толком не владел; более того, складывалось впечатление, что на самом деле он вообще не владеет языком: в кафе его беглый португальский вечно приводил ко всяким недоразумениям, и даже его немецкий, судя по всему, ставил в тупик отца Алкуина. Трудность заключалась прежде всего в том, чтобы определить, на каком из своих многочисленных языков пытается заговорить герр Штайнглер. Особенно неловкой получалась застольная беседа, так как отец Алкуин совсем не знал английского и лишь номинально владел французским, поэтому бóльшую часть времени они с герром Штайнглером пытались пробиться сквозь преграду немецкого, либо проясняя недопонимания по-португальски, либо втягивая в разговор меня, чтобы я не оставался в стороне. В таких случаях герр Штайнглер внезапно отвешивал поклон в мою сторону, лучезарно улыбался и нёбом издавал какой-то необыкновенный клекот.
Как правило, плохое самочувствие не позволяло отцу Алкуину полноценно питаться; когда его била лихорадка, он вообще не выходил из комнаты, но, если наступало облегчение, обычно подсаживался к нам и пил бульон. Подозреваю, что отец Алкуин относился ко мне без особой теплоты и вряд ли понимал, что я делаю в его доме, но никогда не сетовал на мое присутствие, как и на все остальные трудности жизни в Боа-Висте. Сильные эмоции у него вызывали только франкмасоны. Не исключено, что они каким-то зловещим образом приблизили фиаско «Компании».
Правда ли, что король Англии масон?
Я ответил, что, по-моему, да, это правда.
– И благодаря этому стал королем? Масоны возвели его на трон?
– Нет, он король по законному наследственному праву.
– Тогда как же он, бедняга, попал к ним в лапы?
Бесполезно было объяснять, что английские масоны – по большей части директора школ или генералы, далекие, насколько мне известно, от преступной деятельности.
– Все они так говорят, пока не заберут над тобой власть. А принц Уэльский, он тоже масон? Потому до сих пор и не женится? Масоны запрещают браки?
Наверное, по прошествии некоторого времени он и меня начал подозревать в тайном масонстве, невзирая на мою добросовестную помощь в воскресной мессе.
При всей порочности этого городка церковные службы привлекали на удивление большое число прихожан; в основном, надо думать, потому, что еженедельное гнусавое пение воспитанниц женской школы становилось единственным развлечением в городе. Эти малышки, которых монахини рассаживали по местам, надевали по такому случаю чистые муслиновые вуали, а те, кто из семей побогаче, – длинные белые хлопчатобумажные перчатки и притом украшали себя бесчисленными жетонами, цветными лентами и поясками – свидетельствами разных степеней благочестия. Дрожащими, жалобными голосками они выводили народные псалмы, слащавые и короткие. Бóльшая часть мест в зале отводилась этим девочкам. Рядом с ними стояли пожилые женщины в лучших платьях и чистых чулках. Благодаря этому еженедельному расцвету женственности в окружении свечей, искусственных букетов и архитектурных изысков в виде бетонной лепнины фасадов воскресная месса была наиболее близка к тому прекрасному зрелищу, которое некогда представлял собою город Боа-Виста; потому-то мужчины собирались толпами, чтобы вдоволь налюбоваться. В храм они не заходили – это было бы нарушением бразильского этикета, но толпились на крыльце и время от времени отходили покурить. Обычный мужской костюм в городе заменяла пижама искусственного шелка; более чистоплотные и аккуратные еженедельно отдавали ее в стирку и по воскресеньям держались с утонченным и чопорным видом. За несколько минут до «Хвалы Господу» мужчины на виду у всех разворачивали свои носовые платки, расстилали их на голых досках настила, а потом, когда звонил колокол, осторожно преклоняли одно колено. Затем поднимались, отряхивали платок, складывали его, как было, и убирали в нагрудный карман. Впрочем, так поступали только самые набожные. По большей части мужчины всю мессу стояли на ногах, прислонившись к стене и вперившись в девичьи затылки. Один священник рассказал мне, что на первых порах своего служения в этой стране ругался с мужчинами и пытался им доказать, что так не положено слушать мессу.
– Мы не мессу слушать пришли, – отвечали они, касаясь рукоятей револьверов в кобурах. – Мы пришли убедиться, что ты к нашим женщинам не лезешь.
Мне, по сути, было нечем себя занять. Я обнаружил экземпляр проповедей Боссюэ
[149] и жития святых в нескольких изданиях на французском языке – можно было их почитать; можно было пойти в радиоузел и убедиться, что никаких вестей о лодке пограничного комиссара не поступало, или же наведаться к англоговорящему кузнецу и поглазеть, как он возится со старинными автоматическими пистолетами. Этот молодой человек не ходил со мной в кафе из-за того, что недавно избил владельца: он безмерно гордился своим поступком, для которого, впрочем, не требовалось большого мужества: хозяин кафе был очень стар и немного увечен. Можно было угостить бананами пленную обезьяну или поизучать глистов в лабораторных колбах. Можно было понаблюдать, как плотник в силу редкой необходимости распиливает доски. Казалось, недостатка в занятиях не было, но при всем том дни тянулись невероятно медленно.
Кузнец, который знал все, что происходит в городе, клялся сообщить мне, как только будет замечена лодка комиссара, но совсем забыл, и только через шесть дней моего пребывания в приорате я однажды утром случайно узнал от герра Штайнглера, что лодка пришла накануне вечером и должна отчалить через час, а сам комиссар в данный момент находится в радиоузле. Я поспешил к нему с расспросами. В сопровождении отца Алкуина я бы чувствовал себя гораздо увереннее, но как раз в тот день его свалила лихорадка. В одиночку же я был никем и ничем. Комиссар, дружелюбный человек маленького роста, в прекрасном настроении от перспективы краткого отпуска в Манаусе, наотрез отказался взять меня в свою лодку. У меня язык не поворачивается его за это винить. Потенциально каждый в этом регионе – беглый преступник, а комиссар ничего обо мне не знал, кроме того, что вид у меня достаточно потрепанный и слишком уж я спешу убраться подальше от Боа-Висты. Я предъявил ему свой паспорт и аккредитивы, но все напрасно. Я умолял его телеграфировать в Джорджтаун, чтобы там подтвердили мою личность, но, по его словам, на ожидание ответа могла уйти целая неделя. Я протягивал ему большие комки засаленных банкнот. Он не взял. Уж кто-кто, а он насмотрелся на иностранцев, которые неведомо откуда сваливаются поодиночке в самый центр штата Амазонас; а тот факт, что я оказался при деньгах, и вовсе превращал меня в злодея. Он улыбнулся, похлопал меня по плечу, предложил сигарету – и строго по расписанию его лодка уплыла без меня.
