Поначалу разговор мужей доносился лишь неразборчивым бубнением. Но, набравшись смелости, Латеница подходила всё ближе, зная почему-то, что ей непременно надо услышать хоть что-нибудь.
–...уморили её. Теперь, кроме дочери, нечем давить. Если узнает, – негромко, но гулко проговорил незнакомец.
– Теперь уж всё равно, – ответил Отомаш, озираясь по сторонам.
Но здесь редко кто бывает. Заросший сад, за которым пока никто особо не ухаживал, не слишком манил домашних. Разве что кто из дружинников когда заведет сюда служанку, чтобы приобнять тайком.
– Почему? – не понял воеводов собеседник. Значит, точно не кметь, раз не знает, что кругом творится.
– В темнице волхв. И думается, как бы он не вышел оттуда прямиком на плаху.
Тот призадумался. Отомаш тоже помолчал и заговорил снова:
– Ижеслав отправит к Сайфи-бию своего брата. Поговорить спокойно, пленницу из неволи выболтать. Тот умеет… – странная нелюбовь проскользнула в его голосе. – Так вот, собери людей. Сильных и побольше. Надо будет отряд Смилана встретить. И сделать так, чтобы до аула кара-катай они не доехали.
– Коротким путём пойти решил, Беркут? – усмехнулся незнакомец.
Но не осуждал он Отомаша, а, судя по тому, как лихо сверкнули его глаза, только радовался такому исходу.
– Хватит юлить. Мне что Гордеичи, что Сайфи-бий уже костью в горле, – холодно бросил воевода.
Латеница ухватилась за тонкий ствол рябины, чтобы не упасть на месте. Колени подгибались, а взор невольно застилала пелена подступающих слёз. Она смотрела на любимого и не узнавала его. Как будто даже черты знакомого лица вдруг ожесточились, и взгляд льдом обжигал.
Мужи, понизив голоса, ещё о чём-то уговорились – она уже и не слушала – да разошлись в разные стороны.
Латеница едва опомнилась и бросилась к себе в светлицу. Не помня себя взлетела по лестнице и едва не наскочила на стоящего у двери Отомаша. И как он тут так быстро оказался? Или она счёт времени потеряла, пока в себя приходила от услышанного?
– Ты чего носишься, как девчонка, моя голуба? – обняв за талию, воевода мягко втолкнул её в покои.
Латеница вздрогнула, когда за ними захлопнулась дверь. Рука Отомаша жгла кожу, хотелось отстраниться, но она пыталась не подать вида, что чем-то напугана.
– Да вот, платок забыла, – улыбнулась она, как бы невзначай отходя в сторону. – Прохладно.
– Так хочешь, согрею, коли замёрзла? – воевода притянул её к себе, провёл ладонью по волосам и поцеловал так, как лишь он один умел, верно.
Затрепыхалось всё внутри сладко. Латеница обняла его за шею, прижимаясь всем телом, как будто всё услышанное во дворе лишь почудилось. Отомаш вдохнул шумно, распаляясь, спустился губами по шее до самой ключицы – в голове помутнело, и во всем теле жарко сделалось. Не соврал: сумел согреть быстро.
– Последний раз надолго расстаёмся, голуба, – прошептал Отомаш, остановившись у ворота её платья. Выпрямился, заглядывая в глаза. – Как вернусь, с отцом твоим свижусь. Не прогонит меня. И коли надо ему, чтобы ты княгиней стала…
Всё сразу вспомнилось – не показалось ничуть. И незнакомец тот со страшными чёрными глазами. И слова любимого о судьбе братьев Гордеичей – безжалостные, словно не о родных людях говорил.
– Так как же я княгиней стану, если за тебя замуж пойду? – решила осторожно спросить Латеница. Пусть глупой посчитает, иногда для девицы оно и полезно.
Отомаш улыбнулся снисходительно, а посмотрел всё же ещё внимательнее.
– Это уж я как-нибудь решу, люба моя. А тебе нечего такими делами голову свою занимать, – и кивнул на недовышитую ленту, что на столе лежала: – Ты лучше о приданом тревожься да о наряде свадебном. Оно всё ж приятнее.
Латеница кивнула и прильнула к нему, слушая дыхание в могучей груди.
– Возвращайся скорее, – шепнула. – Мочи уже нет ждать и в Смилановых невестах ходить. Он ведь шаманку свою скоро прилюдно обнимать начнёт. А мне позор.
Воевода тихо рассмеялся, целуя её в макушку.
– Я постараюсь.
Так они постояли, ни слова больше не говоря. Отомаш легко прижался к её губам напоследок и ушёл. Колени едва не подкосились от схлынувшего напряжения. Латеница опустилась на лавку, бездумно глядя перед собой. Хотелось плакать, но не позволяло жуткое и холодное опустошение внутри.
До самого вечера она не решалась даже выйти из светлицы, только пускала служанок с полными яств подносами, но ни к чему, ими принесённому не притронулась. Дурно становилось даже от одной мысли о еде. Ворочалась ужом в груди страшное осознание того, что тот, кого она так опрометчиво полюбила, уже давно задумал убийство всех, кто стоял у него на пути. Встань она – и её не пожалеет, наверное.
Душу словно разрывало на части: одна половина кричала, что нельзя просто смолчать о злом умысле Отомаша, а другая противилась тому, чтобы на него доносить. Хотя и так понятно, что выбора у неё не было.
Совершенно измучившись, Латеница всё же отправилась к Ижеславу. Пока не отбыли, обо всём рассказать надо. Постоянно озираясь и сбиваясь на бег, она проскочила через сумрачную по вечернему часу рощицу: решила с другой стороны терема зайти, чтобы быстрее в покои княжича попасть. А там уж стража пустит, коли объяснить, зачем наведалась. Обошла дом с восточной, самой тёмной стороны и поспешила к крыльцу.
Но не дошла всего несколько саженей, как кто-то сильный обхватил её одной рукой за талию, а другой зажал рот – и не вздохнуть почти. Рывком потащил прочь от терема, мимо тех же рябин, самыми пустынным тропками к недостроенным дружинным избам. Латеница вырывалась и глухо мычала – никто не услышит. Обернуться даже на миг не могла, но понимала, что это не Отомаш. Ростом ниже и худощавее. Но крепкий и жилистый – не высвободишься. Словно назло не попалось на пути ни одного стражника. Латеницу втолкнули в одну из достроенных, но ещё пустых изб. В непроглядной темноте мужчина ловко и быстро связал ей руки и ноги, да ещё и рот так хитро заткнул какой-то тряпкой: дышать-то дышишь, а ни звука вразумительного и громкого не вылетит.
– Побудешь пока тут. А то шустрая больно, – чуть хрипло проговорил похититель.
Латеница тут же узнала в нём того, кто утром тайно говорил с Отомашем. Никак он-то и приказал за ней проследить: стало быть, не поверил её притворной непонятливости. И что теперь будет-то?
Больше она ничего подумать не успела: тяжёлый кулак врезался в висок, и она опрокинулась в беспамятство.
Очнулась только утром. Но и шевельнуться толком не смогла: всё тело затекло в камень. И голова от каждой попытки двинуться вспыхивала болью, словно по ней ударяли обухом. Во рту жутко пересохло, хотелось пить до смерти. На несколько мгновений оставив попытки хотя бы перевернуться с одного бока на другой, Латеница замерла, борясь с желанием разрыдаться. Да разве тут слезами поможешь?
