– Что еще?
– Моя сестра Лия хотела быть певицей. – Я понимаю, Война расспрашивает обо мне, но это и есть я – одинокая девчонка, таскающая за собой призраки своей семьи. – Даже не знаю, откуда у нее был такой голос, – продолжаю я. – Больше никто в семье не мог выводить такие рулады, как она. Она пела по ночам, когда не могла заснуть, а меня это бесило – жили-то мы в одной комнате. Но потом это стало меня успокаивать, и я часто засыпала под ее пение.
Это, пожалуй, было труднее всего, когда я вернулась. Тишина. Сколько их было – ночей, когда я лежала на своем старом матрасе, напротив кровати сестры, и ждала песни, которая так и не зазвучала.
Через некоторое время я стала спать на ее кровати, как будто могла вытянуть из старого постельного белья какую-то часть ее самой, как высасывают костный мозг из костей. Легче от этого не стало. Даже когда потом я перебралась в мамину кровать, надеясь найти там хоть немного утешения.
– Иногда я вырезаю на луках и стрелах музыкальные ноты, – признаюсь я Войне. – Я ведь даже не знаю, что они значат, не знаю, верно ли я их рисую, но… они напоминают мне о Лии.
Всадник медленно водит пальцем по моей руке.
– А что еще ты вырезаешь на своем оружии? – продолжает он расспросы.
– Зачем тебе это?
– Хочу знать о тебе все, жена, – снова говорит он.
Я глубоко вздыхаю.
– Рисую «Руку Мириам» в память об отце, – я и сама уже не знаю, сколько раз украшала оружие этим знаком от сглаза.
– Почему именно это? – спрашивает Война.
Тянусь к своему браслету, на котором висит маленький металлический брелок, и, коснувшись его, снова смотрю на небо.
– Евреи называют этот амулет «Рука Мириам», – объясняю я. – И каждый раз, когда отец видел где-то такое украшение, он покупал его мне.
Амулет, который я ношу – последний подарок отца. Остальные я растеряла за прошедшие десять лет. И прихожу в ужас от мысли, что могу потерять и этот.
– А в память о маме, – продолжаю я, – я иногда вырезаю на своих луках меч или сердце, пронзенное мечом. Меч – в благодарность за то, сколько я узнала из ее книг, а сердце… ну, тут и так понятно.
Мое сердце ноет, когда я вспоминаю свою семью, которую так любила и по которой отчаянно тоскую. Всадник молчит. Я обнаружила, что такие непростые материи, как горе и тоска, даются ему с трудом.
– Странно быть человеком, – наконец говорит Война. – Я долго, очень долго наблюдал за людьми, пытаясь понять, каково это – быть человеком, но никак не мог этого почувствовать. Я не понимал истинного блаженства от прикосновения к женщине, от вкусной еды или ощущения солнца на коже. Обо всем этом я знал, но не понимал, пока не стал мужчиной. Но есть вещи, которых я все еще не понимаю, – замечает он тихо, будто размышляет вслух.
Возможно, Война не осознает, но он удивительно хорош, когда одной ногой он будто стоит в этом мире, а второй – в другом.
– Чего же ты не понимаешь? – спрашиваю я.
– Что такое утрата, – говорит он. И после паузы продолжает: – На войне это встречается часто, но я никогда не сталкивался с этим.
– Надейся, что тебе и не придется, – замечаю я, возвращаясь мыслями к семье.
Утрата – это незаживающая рана. Она может покрыться коркой, и на время ты забываешь о ней, но затем что-нибудь – запах, звук, воспоминание – снова вскрывает рану, и ты вспоминаешь, что от тебя осталась только часть. И больше никогда ты не будешь целым.
– Расскажи мне еще, – говорит Война. – О твоих родных.
Я с трудом перевожу дух. Не знаю, хватит ли мне сил. Но мои губы размыкаются, и из них льются слова.
– Мой отец был самым мудрым человеком, которого я знала. Хотя я знала его только в детстве, а в детстве все взрослые кажутся мудрыми. – Я поднимаю взгляд вверх, пытаясь вспомнить как можно больше. – Отец был веселым – очень веселым, – я улыбаюсь. – Он веселил нас и частенько дразнил. Но и над собой он тоже все время подшучивал. Он умел кого угодно выставить в смешном свете, но это было не обидно. Он был… настоящий. Часто говорил со мной, как с равной. Некоторым людям никогда не удается заглянуть в сердце, понимаешь? – говорю я, хотя Всадник, скорее всего, не понимает. – У моего отца это всегда получалось.
Пытаюсь удержать его образ в памяти.
– Его голос я забыла, – признаюсь я. – Это самое страшное. Не могу вспомнить, как он звучал. Помню, что он говорил, а голос забыла.
Мы молчим. Всадник ничего не говорит, просто гладит меня по волосам.
– Мама была тихой, но сильной. Об этом я узнала после смерти отца, когда ей пришлось одной заботиться обо мне и моей сестре. Она умела очень сильно любить.
Я умолкаю.
– Что с ними случилось? – спрашивает Всадник.
О том, как умер отец, я ему уже рассказывала. Что касается мамы и сестры…
– Произошла авария.
Вода устремляется внутрь…
Я трогаю горло.
– Тогда я получила этот шрам.
Я не могу заставить себя говорить об этом.
Война перестает гладить меня по голове. Его пальцы скользят по моей шее и, нащупав шрам, замирают. Большим пальцем он нежно поглаживает кожу между моими ключицами. Я закрываю глаза.
– Мне очень жаль, жена, – говорит Всадник. – Твое горе стало для меня приобретением.
Я сдвигаю брови. Что за дикие вещи он говорит?!
– Что это значит? – спрашиваю я, открывая глаза.
Война губами касается моей кожи и прижимает меня к себе.
– День, в который ты получила этот шрам, это день, когда ты стала моей.
Некоторые места выглядят так, будто Апокалипсис их не коснулся.
Кажется, что некоторые деревушки, вроде той, в которую мы входим через два дня, остались на обочине, пока современный мир проносился мимо. В таких местах крестьяне до сих пор пасут скот на улице, собаки дикие, а дома глинобитные, как и тысячу лет назад. Эти селения или совсем не почувствовали удар Апокалипсиса, или пережили его гораздо легче, чем мой город.
Мы с Войной входим в рыбачью деревню – всего несколько улочек над Средиземным морем. Замечаем мужчин – они сидят у своих домов, лениво потягивая кофе, и курят самокрутки.
Я изумленно смотрю на них. Мы проходили с Войной через многие города, и все их посетили смерть и разруха. Но не эту деревню. Люди здесь наслаждаются этим днем, как и любым другим.
– Что ты собираешься с ними сделать? – спрашиваю я под стук копыт моей лошади.
– То же, что и всегда, жена.
От этих слов у меня сжимается сердце. Мне внезапно становится неудобно ехать рядом с Войной.
Мы привлекаем к себе все больше внимания. Впервые увидев Войну, я очень быстро поняла, кто передо мной. И мне интересно, понимают ли другие люди, кого они провожают опасливыми взглядами. А может быть, теперь просто никто не доверяет незнакомцам, особенно незнакомцам с гигантским мечом за спиной.
