– Черт! – вырывается, наконец, у Зары, и она в сердцах отбрасывает кривобокую корзинку. – Не получается у меня.
Корзина катится прочь, как перекати-поле.
– Мне кажется, вышло довольно мило, – вру я. Иногда важнее подбодрить человека, чем сказать правду.
Зара хмыкает.
– Ты, наверное, ослепла…
Ее прерывает стук копыт.
Я смотрю вдаль, на окраину лагеря. Видно плохо, обзор загораживают разноцветные палатки, но, чем дольше я вслушиваюсь, тем громче звук копыт. Надо же, на этот раз Война и его всадники не скачут во весь опор. Наоборот, Война – он на Деймосе появляется первым – выезжает на поляну не торопясь, почти расслабленно. За ним лениво, не соблюдая строй, следуют его всадники. И только потом я вижу детей. Сотни детей, подростки и малыши. Их гонят в лагерь, лица у них грязные, в слезах. Поднявшись на ноги, потрясенно смотрю на них. Рядом встает Зара.
– Что это, черт побери?..
Война и его всадники взял в плен детей?
Нет! Он их не взял в плен! Он их пощадил. Совсем недавно я заставила Войну спасти одного ребенка. Сейчас здесь дети из целого города.
Всадник свистит, подзывая Зару:
– У меня есть еще дети, о которых ты должна позаботиться.
Война не утруждает себя разговорами на древних языках. Перестал это делать в двух последних городах, рядом с которыми мы разбивали лагерь. Сейчас его разум и речь открыты, как никогда прежде, и это поражает людей.
Зара недоверчиво указывает на себя:
– Я?
Война кивает.
Я смотрю на нее, подняв бровь.
– Судя по всему, теперь ты официальная нянька для всех этих детей.
Бросив на меня умоляющий взгляд, подруга идет к детям. Как же их много… Зара собирает их вокруг себя, зовет других женщин. Вместе они отводят детей к тому краю поляны, где уже приготовлен ужин. Будем надеяться, что еды хватит.
Война подъезжает ко мне, я вижу его силуэт на фоне солнца.
– Ты спас их, – говорю я.
Он пристально смотрит на меня, затем, щурясь, устремляет взгляд вдаль.
– Не так-то просто уничтожать их, когда понимаешь, что они могли быть моими, – говорит он и переводит взгляд на мой живот. Мой ребенок. Он видит в них своего ребенка. На мгновение перестаю дышать. Кажется, я впервые вижу, как Война испытывает сочувствие.
– Поэтому ты их пощадил?
Он смотрит на меня сверху вниз.
– Я сделал это ради твоего мягкого сердца, – сообщает он. – И еще потому, что они могли быть моими.
Это становится обычаем – щадить детей, пока их не оказывается слишком много, и недостаточно взрослых, чтобы позаботиться обо всех. Приходится привлекать детей постарше, чтобы они помогали малышам, но это не лучшее решение.
Все меняется однажды – когда Война возвращается не только с детьми. Сегодня он привел и взрослых. Люди перемазаны кровью, ошеломлены увиденным, но живы. Их ведут сюда с детьми, и все они получают пищу и кров. Им не нужно стоять на коленях в лужах крови бывших соседей, чтобы поклясться в верности или выбрать смерть. Им не придется быть свидетелями ежедневных расправ, самим убивать и умирать в бою. Худшее, с чем им предстоит столкнуться, – культурный шок, связанный с лагерной жизнью.
Война, спешившись, подходит и кладет руку мне на живот.
– Ради твоего мягкого сердца.
– Кто они? – спрашиваю я ночью.
– Ты о людях, которых я спас? – Война, еще мокрый после ванны, натягивает штаны.
Я слышу снаружи воинственные вопли пьяных всадников Фобоса. Уверена, что, если как следует прислушаться, смогу уловить и тихий плач новичков. Это самый ужасный день в их жизни, ведь они понятия не имеют, что сегодня Всадник проявил редкое сострадание.
Он проводит рукой по волосам – невероятно сексуально.
– Это невинные. Я заглянул в их сердца и нашел их чистыми – или, по крайней мере, настолько чистыми, насколько может быть человеческое сердце.
Удивленно поднимаю брови.
– Что же заставило тебя пощадить невинных? – спрашиваю я.
Дети – это я могу понять… Он видит в них своего ребенка. Что же он разглядел в этих людях?
– Я поклялся тебе, что изменюсь, – говорит он. – Я пытаюсь.
У меня перехватывает дыхание.
– Так это все для меня?
Даже не могу понять, что чувствую – радость от того, что меня так невероятно любят, или легкую печаль.
Война всматривается в мое лицо.
– Нечестный вопрос, жена. Я говорю, что это для тебя, а ты боишься, что я меняю свои пути, не меняя своего сердца. Я говорю, что это потому, что во мне внезапно пробудилась совесть, и трудно недооценить твое участие в этом.
То, что в нем просыпается совесть – да, это никак нельзя назвать пренебрежением ко мне. Это то, чего я хотела с тех самых пор, как его увидела.
– А это правда? – спрашиваю я. – У тебя появилась совесть?
Война медленно приближается ко мне, татуировки на его груди переливаются. Он опускается передо мной на колени, снимает с меня узкую серую рубаху. Наверное, у меня разыгралось воображение – кажется, что живот немного округлился.
Обняв меня за талию, Всадник наклоняется и целует в живот.
– Весь мой мир здесь, – говорит он, поднимая на меня взгляд. – Ночью я вздрагиваю при мысли о том, что с вами что-то может случиться. Представляешь, как я схожу с ума из-за этого?
Встав, он кладет руку мне на живот.
– В тебе теплится совсем слабая искра другой жизни, она так уязвима… – он заглядывает мне в глаза. – И я уж не говорю о твоей собственной уязвимости. Сам я неподвластен смерти, но столько опасностей подстерегают тебя, а вместе с тобой – наше дитя. Трудно понимать это и не думать обо всех других отцах, чьи семьи я уничтожил. Чью любовь я убил. Меня переполняет растущее чувство вины за то, что я сделал, потому что потерять тебя – немыслимо. Так что да, я чувствую, что у меня появилась совесть.
Всадник совершил множество ужасных вещей. Он заслуживает того, чтобы потерять все то единственное, что ему небезразлично. Но я не хочу умирать, не хочу, чтобы умер мой ребенок, и, что самое ужасное, я не хочу, чтобы Война чувствовал ту же боль, которую причинял другим. Даже если это было бы справедливо.
Он не единственный, кого смягчили наши отношения.
– Ты действительно хочешь ребенка? – мои слова похожи на шепот. Я даже не знала, что думала об этом, пока вопрос не слетел с моих губ.
Отцовство кажется совершенно несовместимым со всем, чем является Война.
– Раньше, до того, как я стал… человеком, – отвечает он, – я бы ответил тебе отрицательно.
