Да мне тогда не в чем его и убеждать! Нам и толковать не о чем. (А ему незачем записывать предложения человека, не занимающего никакого поста.)
Что ж предложить? — распустить весь Архипелаг на бесконвойное содержание? — язык не поворачивается, утопия. Да и всякий большой вопрос ни от кого отдельно не зависит, он вьётся змеями между многими учреждениями и ни одному не принадлежит.
Напротив, министр уверенно настаивает: полосатая форма для рецидивистов нужна ("да знали б вы, что это за люди!"). А моими упрёками надзорсоставу и конвою он просто обижен: "У вас путаница или особенности восприятия из-за вашей биографии". Он уверяет меня, что никого не загонишь работать в надзорсостав, потому что кончились льготы. ("Так это — здоровое народное настроение, что не идут!" — хотелось бы мне воскликнуть, но за уши, за веки, за язык дёргают предупредительные нити. Впрочем, я упускаю: не идут лишь сержанты и ефрейторы, а офицеров — не отобьёшься.) Приходится пользоваться военнообязанными. Министр солидно указывает мне, что хамят только заключённые, а надзор разговаривает с ними исключительно корректно.
Когда так расходятся письма ничтожных зэков и слова министра, — кому же вера? Ясно, что заключённые лгут.
Да он ссылается и на собственные наблюдения — ведь он-то бывает в лагерях, а я — нет. Не хочу ли поехать? — Крюково? Дубровлаг? (Уж из того, что с готовностью он эти два назвал, — ясно, что потёмкинские устройства. И — кем я поеду? Министерским контролёром? Да я тогда и глаз на зэков не подниму… Я отказываюсь…)
Министр, напротив, высказывает, что зэки бесчувственны и не откликаются на заботы. Приедешь в Магнитогорскую колонию, спросишь: "Какие жалобы на содержание?" — и так-таки при начальнике ОЛПа хором кричат: "Никаких!" А сами — всегда недовольны.
А вот в чём министр видит "замечательные стороны лагерного исправления":
— гордость станочника, похваленного начальником лагпункта;
— гордость лагерников, что их работа (кипятильники) пойдёт в героическую Кубу;
— отчёт и перевыборы лагерного "Совета Внутреннего Порядка" (Сука Вышла Погулять);
— обилие цветов (казённых) в Дубровлаге.
Главное направление его забот: создать свою промышленную базу у всех лагерей. Министр считает, что с развитием интересных работ прекратятся побеги.
[142]
(Моё возражение о "человеческой жажде свободы" он даже не понял.)
Я ушёл в усталом убеждении, что концов — нет. Что ни на волос я ничего не подвинул, и так же будут тяпать тяпки по траве. Я ушёл подавленным — от разноты человеческого понимания. Ни зэку не понять министра, пока он не воцарится в этом кабинете, ни министру — понять зэка, пока он сам не пойдёт за проволоку и ему самому не истопчут огородика и взамен свободы не предложат осваивать станок.
Институт изучения причин преступности. Это была интересная беседа с двумя интеллигентными замдирами и несколькими научными работниками. Живые люди, у каждого свои мнения, спорят и друг с другом. Потом один из замдиров, В. Н. Кудрявцев, провожая меня по коридору, упрекнул: "Нет, вы всё-таки не учитываете всех точек зрения. Вот Толстой бы учёл…" И вдруг обманом завернул меня: "Зайдёмте познакомимся с нашим директором. Игорь Иванович Карпец".
Это посещение не планировалось. Мы уже всё обговорили, зачем? Ладно, я пошёл поздороваться. Как бы не так! — ещё с тобой ли тут поздороваются! Не поверить, что эти замдиры и завсекторами работают у этого начальника, что это он возглавляет тут всю научную работу. (А главного я и не узнбю: Карпец — вице-президент международной ассоциации юристов-демократов!)
Встал навстречу мне враждебно-презрительно (кажется, весь пятиминутный разговор так и прошёл на ногах), — будто я к нему просился-просился, еле добился, ладно. На лице его: сытое благополучие; твёрдость; и брезгливость (это — ко мне). На груди, не жалея хорошего костюма, привинчен большой значок, как орден: меч вертикальный и там, внизу, что-то пронзает, и надпись: МВД. (Это — какой-то очень важный значок. Он показывает, что носитель его имеет особенно давно "чистые руки, горячее сердце, холодную голову".)
— Так о чём там, о чём?… — морщится он.
Мне совсем он не нужен, но теперь из вежливости я немного повторяю.
— А-а, — как бы дослышивает юрист-демократ, — либерализация? Сюсюкать с зэ-ка?!
И тут я неожиданно и сразу получаю полные ответы, за которыми бесплодно ходил по мрамору и меж зеркальных стёкол.
Поднять уровень жизни заключённых? Нельзя! Потому что вольные вокруг лагерей тогда будут жить хуже зэ-ка, это недопустимо.
Принимать посылки часто и много? Нельзя! Потому что это будет иметь вредное действие на надзирателей, которые не имеют столичных продуктов.
Упрекать, воспитывать надзорсостав? Нельзя! Мы — держимся за них. Никто не хочет на эту работу идти, а много мы платить не можем, сняли льготы.
Мы лишаем заключённых социалистического принципа заработка? Они сами вычеркнули себя из социалистического общества!
— Но мы же хотим их вернуть к жизни!?…
— Вернуть???… — удивлён меченосец. — Лагерь не для этого. Лагерь есть кара!
Кара! — наполняет всю комнату. — Ка-ра!!
Карррра!!!
Стоит вертикальный меч — разящий, протыкающий, не вышатнуть!
КА-РА!!
Архипелаг был, Архипелаг остаётся, Архипелаг — будет!
А иначе на ком же выместить просчёты Передового Учения? — что не такими люди растут, как задуманы.
Глава 3
Закон сегодня
Как уже видел читатель сквозь всю эту книгу, в нашей стране, начиная с самого раннего сталинского времени, не было политических. Все миллионные толпы, прогнанные перед вашими глазами, все миллионы Пятьдесят Восьмой были простые уголовники.
А тем более говорливый весёлый Никита Сергеевич на какой трибуне не раскланивался: политических? Нет!! У нас-то — не-ет!
И ведь вот — забывчивость горя, обминчивость той горы, заплывчивость нашей кожи: почти и верилось! Даже старым зэкам. Зримо распустили миллионы зэков — так вроде и не осталось политических, как будто так? Ведь мы — вернулись, и к нам вернулись, и наши вернулись. Наш городской умственный круг как будто восполнился и замкнулся. Ночь переспишь, проснёшься — из дома никого не увели, и знакомые звонят, все на местах. Не то чтобы мы совсем поверили, но приняли так: политические сейчас, ну, в основном, не сидят. Ну, нескольким стам прибалтийцам и сегодня (1968) не дают вернуться к себе в республику. Да вот ещё с крымских татар заклятья не сняли, — так наверно скоро… Снаружи, как всегда (как и при Сталине), — гладко, чисто, не видно.
