«Это не человек, – подумал Гилфорд. – Возможно, когда-то он был человеком, возможно, даже когда-то был Гилфордом Лоу. Но теперь это сущность совершенно иного порядка. Он ходит между звездами, – подумал Гилфорд, – как я ходил по Фейетвиллу в солнечный день».
– Подумай о том, что стоит на кону. Если эта Битва будет проиграна, твою дочь ждет рабство, а твоих внуков – участь инкубаторов для чего-то совершенно бездушного. Они будут сожраны в самом прямом смысле слова, Гилфорд. Это форма смерти, после которой воскресение невозможно.
Ник, подумал Гилфорд. Что-то такое, имеющее отношение к Нику. К Нику, прячущемуся за большим диваном в гостиной…
– А если все Битвы будут проиграны, – продолжал солдат, – тогда все прошлое, все будущее, все, что ты любил или мог бы полюбить, будет сожрано саранчой.
– Ответь мне, пожалуйста, на один вопрос, – сказал Гилфорд. – Всего на один. Объясни, почему все зависит от меня. Во мне нет ровным счетом ничего выдающегося – уж тебе ли это не знать, если ты тот, за кого себя выдаешь. Скажи, почему бы тебе не найти кого-нибудь другого? Кого-нибудь поумнее, чем я? У кого хватит душевных сил, чтобы смотреть, как его дети стареют и умирают? Сколько себя помню, я хотел только одного: прожить самую обыкновенную жизнь, как самый обыкновенный человек. Влюбляться, растить детей, иметь близких, которые похоронили бы меня по-человечески…
– Ты существуешь одновременно в двух разных мирах. Часть тебя идентична части меня, того Гилфорда Лоу, что погиб во Франции. А другая часть уникальна: та, которая стала свидетельницей Чуда. Это то, благодаря чему возможен наш разговор.
Гилфорд опустил голову:
– Мы с тобой были идентичны на протяжении скольких лет? Девятнадцати или двадцати из ста миллионов? Едва ли это можно назвать значительным сроком.
– Я неизмеримо старше тебя. Но я не забыл, каково это – сидеть под обстрелом в раскисшем от дождя окопе. И бояться за свою жизнь, и сомневаться в смысле всей этой затеи, и чувствовать, как в тебя попадает пуля, чувствовать боль, чувствовать смерть. Мне не слишком приятно просить, чтобы ты принял участие в еще более отвратительной войне. Но нам обоим не оставили выбора. – Солдат склонил голову. – Это не я придумал Врага.
Ник за диваном. Эбби, обнявшая его, чтобы защитить своим телом. Конский волос и вата, торчащие из дыр в обивке, и едкий запах пороха, и… и…
Кровь.
– Мне нечего предложить тебе, – угрюмо сказал солдат, – кроме еще больших страданий. Прости. Если вернешься, то возьмешь меня с собой. Мои воспоминания. Буреш, окопы, страх.
– Я хочу получить кое-что взамен, – сказал Гилфорд. Горе росло и ширилось в нем, как наполняемый горячим воздухом резиновый шар. – Если сделаю то, что ты хочешь…
– Что я могу тебе дать?
– Я хочу умереть. Не жить вечно. Хочу состариться и умереть, как обычный человек. Неужели я слишком многого прошу?
Солдат промолчал.
Пакеты Тьюринга без устали сновали, укрепляя разваливающиеся субструктуры Архива. Пси-жизнь наступала, откатывалась и вновь наступала на тысячах фронтов.
В Архив была загружена вторая волна вирусных кодов, направленная против надежно защищенной тактовой последовательности псионов.
Ноосферы надеялись нарушить синхронизацию действий псионов, отрезать их от Хиггсовых часов самой онтосферы. Это был дерзкий план, хотя и опасный; эта стратегия могла быть с легкостью обращена против них самих.
Разум ждал, и его терпение было бесконечным. Как и его страх.
Часть четвертая
Осень 1965 года
Видящий не единство, а различие, бредет от смерти к смерти.
Катха-Упанишада
Глава 32
Таких, как он, на строительстве Трансальпийской железной дороги работали сотни.
У них были карточки членов профсоюза железнодорожников. Одни пробивали в горах тоннели, перекидывали мосты через ущелья, укладывали рельсы. Другие были инженерами, носильщиками, смазчиками, машинистами, грузчиками.
Когда работы было мало, они на месяцы уходили куда-нибудь в лесную глушь. Или почти с такой же легкостью растворялись в дымных городских трущобах Тилсона и Нью-Питтсбурга на берегах Рейна.
Они жили неприметно и замкнуто. Не заводили ни друзей, ни семьи. Старыми не выглядели (возраст сложно было определить на взгляд), но ощущение немыслимой древности исходило от них, точно аура. В их манере держаться читалась привычка экономить силы, жуткая угрюмая терпеливость.
Карен Уайлдер хорошо знала этот тип людей, перевидала их великое множество. Просто в последнее время они встречались чаще обычного.
Карен барменствовала в забегаловке «Шаффхаузен гриль», в городке под названием Рэндалл на Новых Внутренних Территориях. Она жила тут уже пять лет, без гроша за душой перебравшись из маленького шахтерского поселка в Пиренеях. Дело свое знала отлично, и с хозяином было заключено сугубо деловое соглашение: повар держит руки при себе и ублажать посетителей наверху она тоже не обязана. Последнее, впрочем, стало меньшей проблемой с тех пор, как в прошлом году ей исполнилось сорок. Нет, предложения не прекратились, но теперь они звучали реже.
Рэндалл был станцией на Рейнско-Рурской линии. Товарные поезда шли мимо каждый день, груженные углем для Тилсона, Карвера и Нью-Дрездена. Ниже по течению железную дорогу пересекало Континентальное шоссе. За последние несколько лет маленькая железнодорожная станция сильно разрослась, но Рэндалл так и остался поселком на границе между глушью и цивилизацией: эмиграционные законы, по которым каждому переселенцу полагался бесплатный земельный надел, стабильно поставляли искателей приключений из городов. Карен обнаружила, что от новоприбывших одни проблемы: любители лезть в бутылку по любому поводу, эти люди очень быстро переходили к выяснению отношений на кулаках. Она предпочитала общество давнишников, пусть даже (или в особенности) неразговорчивых, вроде Гилфорда Лоу.
Карен поняла, кто он такой, в первый же день, едва он появился на пороге – не в смысле его имени, но в смысле принадлежности к тому самому типу людей.
Давнишник чистейшей воды. Худой практически до костлявости. Крупные руки. Древние глаза. Карен так и подмывало расспросить его, что довелось повидать этим глазам на своем веку.
Впрочем, он был не говорлив. В бар начал захаживать года полтора назад. Являлся по вечерам, ел умеренно, пил понемногу. У Карен мелькало предположение, что она нравится Гилфорду – он не упускал случая перекинуться с ней парой слов о погоде или новостях, а разговаривая, всем телом подавался в ее направлении – так растущий в тени цветок тянется к солнцу.
Однако он каждый раз поднимался наверх с проституткой.
Сегодня было немного не так, как обычно в сентябре.
В эту пору года в «Шаффхаузене» собирались исключительно местные. Летние посетители – лесорубы, змееводы и непритязательные туристы, путешествующие по железной дороге, – перебирались в более теплые края. Стремясь привлечь публику, хозяин нанял джаз-банд из Тилсона, но брали музыканты дорого, исполнительница была не очень талантлива, а трубач повадился спьяну на закате играть гаммы на городской площади, так что продлилось сотрудничество недолго. К сентябрю в «Шаффхаузене» воцарилось прежнее спокойствие.
