О чем я поклялась молчать, особенно в присутствии отца. А теперь придется признаться, иначе за меня это сделает аноним.
— Слушаю.
Островский выглядит холодным, равнодушным и спокойным, но мне совсем не становится легче.
— Папа боялся, что я забеременею. Что внебрачный ребенок станет позорным пятном на его репутации дипломата. У нас же была образцовая семья.
— Ты что, сделала аборт?
Я качаю головой, и от ряби на поверхности воды она начинает кружиться.
— Не знаю. Через два дня я купила таблетку экстренной контрацепции и выпила. Я даже не знаю… папа потом настаивал, чтобы мы завели ребенка. И я не могла ему сказать, а… а в больнице сказала. Сказала, что он разрушил мою жизнь, что если я и была беременна, то бесконечно рада, что избавилась от этого, что едва брошу горсть земли на крышку его гроба, подам на развод, что он не имел права ненавидеть меня всю жизнь и наказывать за то, что осталась жива, что я не убивала маму!
Я чувствую, как меня снова накрывает, и срываюсь с места. Здесь некуда бежать, только карабкаться по камням, но на это у меня нет сил, поэтому я оказываюсь по щиколотку в воде, не удерживаюсь и падаю, промочив джинсы и кроссовки. Ночью вода дико холодная, она больно щиплет кожу, но в то же время немного приводит в себя. Отряхиваюсь и ищу мель, чтобы вернуться к камням. И как я теперь вернусь в дом? Кроссовки ужасно скользят.
— Он умер через неделю после этого разговора, но я больше не заходила. Может, кто-то слышал наш разговор… и тогда все это обязательно окажется в интернете. Интересно, что тогда обо мне напишут?
— Хорошо, что мы не завели ребенка, — задумчиво говорит Островский. — Идем, иначе простынешь.
Он протягивает руку, на которую я смотрю с ужасом и недоверием. Прикоснуться к Виктору, вот так запросто, подобно тому, чтобы вырвать наживую больной зуб. Я стою в ледяной воде, чувствуя, как немеют ноги, и не могу заставить себя пошевелиться. Принять помощь чудовища, от которого очень долго пряталась за хлипким замком не замечая, как сама превращаюсь в монстра, неспособного на любовь и сострадание.
— Ты не была беременна. Я не могу иметь детей.
Он врет, я знаю. Пять минут назад он спрашивал, не делала ли я аборт, поэтому он врет. Но мне становится немного легче. Достаточно для того, чтобы вложить онемевшую руку в горячую грубую ладонь.
Мы выбираемся наверх, туда, где начинается лес. У меня в кроссовках противно хлюпает вода, идти довольно тяжело. К счастью, несмотря на ночь, на улице довольно тепло, и я могу снять мокрую толстовку. Жаль, нельзя снять джинсы, они тоже противно прилипают к коже. Уже почти светло: в это время ночь длится едва ли час. Пожалуй, рассвет над морем с его мягкими красками и нежным рассеянным светом заслуживает особого внимания, но я могу думать лишь о том, что Виктор рядом.
— Стой, — говорит он, — дай сюда.
Прежде, чем я успеваю сообразить и начать отбиваться, он поднимает меня на руки с такой легкостью, словно каждый день привык таскать взрослых девиц.
— Я могу идти сама!
— Ага.
Естественно, ему плевать на мое мнение, а я слишком устала, чтобы спорить. Некоторое время я пытаюсь держать спину ровно и лишний раз к нему не прикасаться, но не выдерживаю напряжения и с облегчением прислоняюсь к его груди. Меня вновь окутывает аромат терпкого мужского парфюма — и губы, было успокоившиеся, начинают гореть.
— А теперь, когда ты не отвлекаешься на то, чтобы не убиться в мокрой обуви, слушай, как мы поступим. Не перебивай и не спорь. Во-первых, уйми свою ненависть и прекрати на меня шипеть, по крайней мере, на людях. Если кто-то за тобой приглядывает, то может и фоткать, и записывать видео. Соображаешь? Наш загадочный автор может творить не только литературно, но и наполнять блог визуальным контентом. Поэтому никаких скандалов на публике. А еще я проверю всех твоих друзей и знакомых, особенно эту активную Лиану.
— Она ни при чем!
— Не сомневаюсь, что ты в это веришь. Однако хочу убедиться сам. Не лезь мне под руку, понятно?
— Да, — угрюмо бурчу я.
Мне совсем не улыбается, чтобы Виктор Островский лез в мою жизнь своими лапами, но страх, что все вскроется и в блоге появятся наши имена сильнее ненависти, страха и обиды.
— Чудненько. А еще ты не будешь заходить на тот сайт. Ни для того, чтобы прочитать записи, ни для комментов. Забудь о его существовании.
— А если появится что-то новенькое?
— Я с тобой любезно поделюсь. Я серьезно, мои айтишники будут отслеживать твой трафик…
— Что?! Нет!
Я не хочу снова оказаться в зависимости от Островского! Я не хочу, чтобы его люди лазили в моих мессенджерах, соцсетях, истории! Не хочу, чтобы ему докладывали, что я гуглю и какие статьи читаю.
— Да я как бы не спрашиваю у тебя разрешения, а уведомляю. Если тебе интересно, я и так за тобой слежу, я же не через хрустальный шар определил, что ты едешь сюда.
Я теряю дар речи. А вместе с ним приобретаю дикое, почти неконтролируемое желание зубами вцепиться в шею сволочи. Тем более, что она очень близко, можно во всех деталях рассмотреть напрягшиеся мышцы и небольшой шрам, которого я до сих пор не видела. Хотя я и в глаза-то ему смотрела всего пару раз с момента регистрации.
— Ненавижу тебя!
— Не сомневаюсь. Так вот, не лезь в эту клоаку. Тот, кто ведет блог, может тебя засечь и использовать это в своих целях. Не хватало мне еще слива твоих эротических фоток.
— У меня нет эротических фоток!
— Скучно живешь, — хмыкает Островский.
Мы сворачиваем на облагороженную тропинку, ведущую к отелю, и я понимаю, что как ни старалась, далеко все же не ушла. Слишком быстро выдохлась и забилась в первый попавшийся укромный уголок.
Не знаю, что я должна чувствовать, возвращаясь в отель на руках у бывшего мужа, но я чувствую облегчение. Я никому не рассказывала о последнем разговоре с отцом и, пожалуй, Виктор — последняя кандидатура, которая пришла бы мне в голову, чтобы выговориться. Но ему оказалось рассказать проще. И он не сделал того, чего я боялась от окружающих: не осудил.
— И еще кое-что. Пока я не прибью эту мразь, влезшую в мое (ну и твое по совместительству) прошлое, ты будешь жить у меня.
