Дыхание обжигает губы.
— Я в твоей сказке злодей. Забавно, да? Принцессу Аврору поцеловал совсем не принц… да и не поцеловал даже. Я все думаю… зачем вообще пытаться быть правильным, если от этого никакого толка? Почему я не могу взять все, что хочу? Какая разница, ведь все равно будет хреново.
Я узнаю этот взгляд, я запомнила его на всю жизнь. Только тогда не поняла, слишком сильно испугалась, а сейчас вдруг узнала. Это не просто воскресный вечер в баре, это что-то глубже, страшнее. Что-то, что превращает бывшего мужа в чудовище. И почему-то каждый раз приводит это чудовище ко мне.
— Так скажи, почему я не могу просто получить то, что хочу, раз уж все равно отправлюсь в ад?
Его рука скользит по моей ноге, поднимая подол платья, сминая тонкую ткань. Из груди у меня вырывается испуганный всхлип. Холод от стены, кажется, проникает в самое сердце.
— Почему я не могу получить тебя?
Его губы замирают в нескольких миллиметрах от моих. Одной рукой Островский поднимает мое колено, вынуждая обхватить его ногой, а второй медленно расстегивает пуговицы на платье. Они декоративные, всего лишь открывают крошечный кусочек кожи и край кружевного лифа. Но сердце все равно заходится в истерике.
Ненавижу его! Ненавижу за то, что играет со мной, словно это весело! Словно мой страх — острая приправа к изысканному блюду! Как будто он им питается, как будто способен что-то чувствовать только когда меня трясет в его руках. Ненавижу Виктора Островского! Ненавижу отца за то, что вынудил стать его женой! Ненавижу себя за то, что низ живота наполняется тяжестью, когда Островский прикасается!
Откуда только находятся силы? Я отталкиваю его и размахиваюсь, чтобы влепить пощечину.
Удивительно, но Виктор не уклоняется и не останавливает меня. Даже не морщится.
— Ну давай! — кричу я так яростно, что не узнаю собственный голос. — Давай, что стоишь?! Трахай! Ты же этого хочешь?! Хочешь разрешения?! Пять лет назад тебе оно не требовалось! Что изменилось?! Чего это ты вдруг стал спрашивать у вселенной?! Давай! Вы с отцом уже разрушили мою жизнь до основания! Окунули в кипящий котел и выбросили на улицу! Добивай уже, чего ты стоишь?! У меня нихрена нет! Ни родных, ни друзей, ни денег, ни образования, ни работы! Я тебе подскажу: предлагай денег! Вдруг соглашусь?! Сколько сейчас с таких, как ты, берут шлюхи?! Назначь цену, и никого не надо насиловать, договоришься с совестью! Ты не злодей, ты клиент!
И снова пощечина.
— Я как дура сидела и ждала тебя! Мне было страшно, я считала минуты до твоего прихода, потому что ты обещал! Ты не просто обещал не трогать меня, ты обещал защитить!
Злость так же резко, как возникла, сменяется усталостью. И жалостью к себе.
— За что вы так? Что я сделала? Думаешь, я глупая? Думаешь, не видела, что отец меня ненавидит? Я постоянно его спрашивала. А он молчал. Говорил «Аврора, иди к себе, я занят». «У тебя теперь есть муж, обращайся с вопросами и просьбами к нему». В детстве я искала причины. Ну… учусь не так хорошо, как могла бы. Петь не умею, танцую плохо, не побеждаю на олимпиадах. А потом устала искать. Какая разница, почему отец меня ненавидел? Я все равно не смогла бы стать хорошей дочерью. Я упустила шанс, когда мама из-за меня умерла. Я…
Слезы проливаются на щеки. Вспоминать об этом больно, но иногда боль нужна — чтобы хоть немного чувствовать себя живой.
— Я спрашивала у отца, почему мама не сделала аборт. Оказывается, она хотела, но он ей не позволил. Я сказала, что зря.
— Она хотела сделать аборт? — вдруг спрашивает Виктор, хотя до этого хранил молчание.
— Зря не сделала. Я устала. Хочешь совет? Знаешь, что делают с ненужными котятами?
Виктор одним движением сгребает меня в объятия, сжимая так крепко, что на секунду темнеет в глазах. Или это от того, что кружится голова?
— Хватит, — тихо говорит он. — Не надо. Прости. Прости, котенок, я не хотел тебя напугать… черт, вру, хотел, конечно. Не знаю, что тебе сказать. Не знаю, как объясниться. Тебе нельзя со мной жить. Я действительно редкостная тварь. Не знаю, что хуже, выпустить тебя туда, где ходит кто-то, выкладывающий нас в сеть, или оставить рядом с собой. Почему ты меня ждала, котенок? Чего ты испугалась?
От него пахнет мятой и цитрусом. Я чувствую собственные слезы на рубашке Виктора, и его руки на моей спине.
— В квартире кто-то был. Оставил конверт с ключом от номера, где мы… где ты жил в день, когда мы встретились.
— Что?! И ты здесь сидела?!
— Валентин все обыскал. Он не смог тебе дозвониться.
— Вот черт.
На секунду Островский сжимает меня крепче, и в этом жесте нет ничего, кроме злости. Но она направлена не на меня, и с удивлением я понимаю, что не зря его ждала. Дышать становится легче, хотя сердце все равно колотится в диком ритме. Я ненавижу его, но не хочу, чтобы он разжимал руки.
— Вот что, котенок.
И все же он выпускает меня, правда уже затем, чтобы обхватить ладонями мое лицо и коснуться губами лба.
— Вот как мы сделаем. Завтра ты улетишь. Куда захочешь, за границу. Найдем тебе там жилье, приставим охрану. Сделаем другие документы, чтобы не светить имя. Улетишь и будешь жить как можно дальше от сюда. Ото всех, кто может знать нас. И от меня подальше, хорошо?
— Но…
Я задыхаюсь одновременно от ужаса перед перспективой остаться совсем одной в чужой стране и волнения — губы бывшего мужа очень близко, почти касаются моих, когда он говорит.
— Там будет безопасно. Никто не узнает, кто ты, никто тебя не обидит. Будешь жить как можно дальше отсюда. Куда ты хочешь? США? Канада? Давай в Канаду, котенок? Там хорошо, и даже есть снег. Ты любишь снег, я помню. Утром соберешь вещи…
Он обрывает фразу на полуслове, впиваясь мне в губы поцелуем, но уже через секунду отрывается, словно одергивает себя.
— … я сделаю тебе документы за несколько часов.
Снова поцелуй.
— Ночным рейсом улетишь. На первое время поселишься в отеле.
И еще, только на этот раз я вдруг к собственному удивлению тянусь в ответ — и касание длится куда дольше.
— Потом подберешь себе дом. Никто не узнает о тебе ничего, а даже если и узнают, если я не смогу найти того, кто ведет блог, ты будешь слишком далеко, чтобы до тебя кто-нибудь добрался.
Виктор целует мою шею, царапая кожу щетиной, перебирает волосы, и у меня кружится голова, а внизу все сводит сладкой судорогой.
— Достаточно далеко от меня. Звучит как хэппи энд, котенок. У нас с тобой возможен только такой конец.
17. Виктор
Год назад
— Леонид Алексееич?
Я заглядываю в палату. Тесть совсем плох, это видно невооруженным глазом. Отеки, круги под глазами, дикий тремор — ничего не осталось от некогда статного и уверенного в себе дипломата. Смерть не щадит никого, а в его палате она, похоже, уже обосновалась.
