Конечно, сидело оно как влитое.
Каррис весь день смотрела на платье с отвращением, пока судороги сводили ее нутро, пока пришел неотвратимый понос, пока пару раз она чуть не падала в обморок. Это платье символизировало большее, чем уступку детским фантазиям Раска Гарадула. Это платье было юностью Каррис. Девочкой, которой она была. Женственностью, мягкостью, податливостью. Мишенью для безнадежных взглядов, ревности других девушек, зависти женщин постарше, внимания мужчин. Каррис была слабой, ничтожной и глупой, беспомощно зависимой.
Конечно, ее заставят его надеть. Или будут бить, пока она не сдастся. Конечно, она могла бы разорвать его в клочья. Это принесет ей удовлетворение, но лишь на время отсрочит неизбежное. Кроме того, ее отсюда без платья не выпустят. В этом Каррис была уверена. Но не была уверена, что ее выпустят даже в платье. И все же это лучший шанс, чем ничто. И как, сидя здесь, она сможет убить Раска Гарадула?
Она надела платье.
Ей хотелось ненавидеть его. Страстно ненавидеть. Но Каррис много лет не носила ничего, что хорошо сидело бы на ней. Конечно, ее мундир сидел на ней как перчатка, но это была рабочая одежда. А это шелестящее скольжение шелка по коже было совершенно иным ощущением. Платье подходило как ножны. Не будь оно так совершенно скроено, она не смогла бы дышать, тем более двигаться. Платье облегало бедра и живот, и более щедро украшенная фестонами линия горловины привлекала внимание как к текучей головокружительной игре складок шелка, так и к ложбинке между грудей. Конечно, ее старое платье не имело такого глубокого выреза сзади, тонкая шнуровка лишь подчеркивала обнаженность ее спины. Глянув себе на грудь – в помещении не было зеркала, – она понадеялась, что не замерзнет. Иначе все это увидят.
Было ли ее платье без складок, когда она была той глупенькой шестнадцатилеткой? Замечала ли она это? Она честно не могла вспомнить. Она помнила лишь то, что любила это платье. В нем рядом с Гэвином она чувствовала себя богиней Атират, ее длинные волосы венчала тиара, усыпанная алмазами и изумрудами, люди практически поклонялись им. Она убедила себя, что сможет полюбить Гэвина. Поначалу, перед Балом Люксократов, ее больше влекло к Дазену. Она сумела отряхнуть с ног этот прах.
Дазен постоянно был в тени старшего брата и вроде бы довольствовался этим. Гэвин был так самоуверен, так властен. Ее непреодолимо тянуло к нему, как и всех. Но после той ночи бала все изменилось. После знакомства с Дазеном Гэвин вдруг перестал казаться ей таким великим. Дазен никогда не осознавал собственной силы. Он обожал Гэвина, приписывал все свои добродетели старшему брату, не видел его промахов и преувеличивал его доблести. Гэвин вырос на обожании и пресытился им.
Но все же Гэвин был великолепен, стилен, властен и обожаем. Для шестнадцатилетней Каррис мнение других было очень важно. Она всегда хотела угодить отцу, матери, Койосу и другим своим братьям, своим магистрам, всем. Гэвин был олицетворением благости. Он был Призмой, к тому времени его брат уже был опальным беглецом и убийцей. Каррис помнила, как убеждала себя, что ей будет хорошо с Призмой. Хорошо – с самым обожаемым, страшным и желанным мужчиной Семи Сатрапий. К тому же, после того что сделал Дазен, она должна была выйти за Гэвина, или то, что осталось от ее семьи, погибло бы.
Стоя на возвышении в час объявления их помолвки, Каррис и правда думала, что будет счастлива. Она восхищалась женихом. Гэвин всегда умел производить впечатление. Она наслаждалась каждой минутой внимания.
За ужином в тот вечер Гэвин в шутку сказал, обращаясь к ее отцу, что заберет Каррис к себе в комнату и не проспит ни мгновения. Отец Каррис, обычно такой традиционный, человек, который всегда клялся, что его дочь не даст молока, пока какой-нибудь юный сатрап не купит всю корову, который избил Каррис за то, что она отдала девственность Дазену, этот человек, этот лицемер, этот трус, нервно хихикнул. До того момента Каррис еще могла сдерживать нарастающую панику. Хотя бы мне не придется с ним спать, пока мы не поженимся, думала она. Я смогу полюбить его за следующие месяцы. Я забуду Дазена. Забуду, как по телу шли мурашки, когда он целовал меня в шею сзади. Я забуду, как теснилась грудь каждый раз от его беспечной улыбки. Все правы, Дазен и мизинца Гэвина не стоит. Я не смогу любить Дазена после того, что он сделал.
Но исхода не было. Каррис выбрала собственный вид трусости и напилась до бесчувствия. Отец заметил слишком поздно – или как раз вовремя, это уж как посмотреть, – и запретил слугам подливать ей, чтобы она не отключилась прямо за столом. Она даже не помнила, что говорила, но помнила, как Гэвин почти нес ее в свою комнату. Отец следил пустыми глазами, но не сказал ничего.
Она думала, что, напившись, сможет стать покорной, тихой, уступчивой. Это помогло, и она не понимала, почему была так горько разочарована. Когда она отвернулась от его поцелуев, он принял это за застенчивость и стал целовать ее везде. Когда он стянул с нее рубашку и она прикрылась руками, он принял это за скромность. Скромность? Когда Каррис была с Дазеном, она купалась в его взглядах. Она была отважной, бесстыдной. Она чувствовала себя женщиной – хотя теперь понимала, что просто играла в женщину. С Дазеном она чувствовала себя красивой. С Гэвином ее переполняло такое невыразимое отчаяние, что плач застревал в горле. Она не помнила, сопротивлялась ли, просила ли прекратить. Она хотела вспомнить, но память была как в тумане. Вряд ли. Она все думала о словах отца:
– Это нужно нашей семье. Без этой свадьбы нам конец.
И она не сопротивлялась.
Она помнила, что плакала. Благородный человек остановился бы, но Гэвин был пьян, юн и возбужден. В нем не было нежности. Когда она не была готова и ей было больно, он не обращал на нее внимания и входил с нетерпением молодости. Он вовсе не дал ей бодрствовать всю ночь, как хвалился, а закончил быстро. Затем велел ей уходить. От этой небрежной жестокости у нее замерло дыхание. Она проглотила это. Она должна была вырвать ему глаза.
Он хотел не Каррис. Он хотел показать Дазену, что тот не смеет брать того, что по праву принадлежит ему. Каррис могла быть дубом, на который он нассал бы, как пес, метя территорию. Она шла, спотыкаясь, по залам в этом красивом платье, наполовину расстегнутом – чтобы застегнуть проклятую тряпку, нужна была служанка. Конечно, ее видели. Каким-то образом она добралась домой, не в тот их дом на Большой Яшме, что сгорел дотла, но в их апартаменты по соседству. Отец ждал ее, но не сказал ни слова, просто посмотрел на нее. Комнатная рабыня раздела ее дрожащими руками, и когда Каррис наконец упала в постель, свет в дверном проеме ее комнаты заслонил силуэт отца. Он, шатаясь, привалился к косяку.
– Я мог бы вызвать его на дуэль, – сказал он. – Но он убил бы меня, Каррис, а затем пришел бы конец тебе. Безнадежно. Мы потеряли все, за что наши отцы бились, воевали в течение пятнадцати поколений. Может, утро будет мудренее вечера.
Она страдала от похмелья два дня, а когда вышла, Гэвин поцеловал ее при всех, усадил по правую руку и обращался с ней как с королевой. Словно той ночи и не было. Или словно она прошла прекрасно.
