Он подошел к двери. Прямо за ней на маленьком сервировочном столике он нашел блюдо с завтраком. Тот всегда был одинаков – два квадратных куска хлеба и бледное вино в прозрачной стеклянной чаше. Хлеб был без закваски, из пшеницы, ячменя, бобов, чечевицы, проса и полбы. Таким хлебом можно прокормиться. Вообще, кое-кто таким хлебом и жил. Просто это был не Гэвин. От его вида у него желудок сводило. Конечно, он мог потребовать другой завтрак, но никогда этого не просил.
Он принес его в комнату, разложил бумаги на столе рядом с хлебом. Один документ был странным, простая записка, непохожая ни на личный бланк Белой, ни на другие плотные белые бланки Хромерии. Он перевернул ее. Почтовая служба Хромерии пометила его как «СТ, Ректон» – Сатрапия Тирея, Ректон. Название было знакомым – может, один из тех городков возле Расколотой Скалы? Но там некогда было множество городков. Может, кто-то просит аудиенции, хотя такие письма следовало отсекать и разбираться с ними отдельно.
И все же дело прежде всего. Он разломил каждый кусок, проверив, нет ли внутри чего-нибудь. Удовлетворившись, он достал бутылочку синего цвета, которую держал в столе, и капнул в вино. Покрутил бокал, чтобы смешать, и поднял его, остановив на фоне гранитно-синего неба на картине, которую держал в качестве сравнения.
Конечно, он сделал все в совершенстве. Он проделывал это по утрам уже почти шесть тысяч раз. Почти шестнадцать лет. Довольно долго для тридцатитрехлетнего мужчины. Он вылил вино на разломленный хлеб, сделав его синим – и безопасным. Раз в неделю Гэвин готовил синий сыр и синие фрукты, но это занимало больше времени.
Он взял записку из Тиреи.
«Я умираю, Гэвин. Тебе пора познакомиться с нашим сыном, Кипом. Лина».
Сын? У меня нет…
Внезапно у него перехватило горло, и грудь стало распирать так, словно сердце вдруг распухло, хотя хирурги и говорили, что такого не бывает. Просто расслабьтесь, говорили они. Молод и силен, как конь, говорили они. Они не говорили – будь мужиком. У тебя полно друзей, враги тебя боятся, у тебя нет соперников. Ты Призма. Чего тебе бояться? Никто так не говорил с ним уже много лет. Иногда он хотел такого.
Оролам, письмо не было даже запечатано.
Гэвин вышел на стеклянный балкон, бессознательно проверяя свое извлечение, как делал это каждым утром. Он посмотрел на свою руку, расщепляя солнечный свет на цветовые компоненты, как умел только он, наполняя каждый палец по очереди разным цветом – от частот ниже видимого спектра до сверхвысоких: субкрасный, красный, оранжевый, желтый, зеленый, синий, суперфиолетовый. Какая-то заминка на синем? Он еще раз проверил, коротко глянув на солнце.
Нет, свет было по-прежнему легко расщеплять, по-прежнему все было безупречно. Он высвободил люксин, каждый цвет истекал и рассеивался из-под его ногтей как дым, оставляя знакомый букет смолистых ароматов. Он повернул лицо к солнцу, к его почти материнской теплой ласке. Гэвин открыл глаза и втянул приятную мягкую красноту. Внутрь и наружу, в такт с затрудненным дыханием, чтобы сердце успокоилось. Затем он отпустил красный и взял глубокий льдистый синий. Глаза словно бы замерзли. Как всегда, синий давал ясность, мир и порядок. Но только не план – слишком мало информации. Гэвин отпустил цвета. Он был по-прежнему в порядке. У него оставалось по крайней мере еще пять лет из семи. Полно времени. Пять лет, пять великих целей.
Ну, может, пять не великих.
И все же его предшественники за последние четыре столетия, не считая тех, кто пал жертвой убийцы или умер по другим причинам, служили ровно семь, четырнадцать или двадцать один год после того, как становились Призмами. Гэвин уже миновал четырнадцатилетний рубеж. Значит, полно времени. Не с чего думать, что он исключение. В любом случае причин мало.
Он взял второе письмо. Сломал печать Белой – старая карга запечатывала все, хотя делила остальную часть этажа с ним, и Каррис передавала письма из рук в руки. Но все должно быть на своем месте и сделано правильно. Сразу видно, что она прежде была Синей.
Письмо Белой гласило: «Если только ты не предпочтешь приветствовать студентов, которые прибудут этим утром, любезный мой господин Призма, прошу, присоединись ко мне на крыше».
Устремив взгляд за дома и центр Хромерии, Гэвин рассматривал торговые корабли в тишине залива острова Большая Яшма. Потрепанный аташийский корабль маневрировал, чтобы причалить прямо к пирсу.
Приветствовать новых студентов. Невероятно. Не то чтобы он не мог сказать им пару слов – ну ладно, не так уж у него хорошо был подвешен язык. Он, Белая и Спектр должны были уравновешивать друг друга. Но хотя Спектр больше всего боялся его, реальность состояла в том, что старая карга добивалась своего куда чаще, чем Гэвин и все семь Цветов вместе взятые. Тем утром она наверняка опять захочет на нем поэкспериментировать, и если он намерен избежать чего-то более нудного вроде обучения, лучше ему подняться к ней на вершину башни.
Гэвин стянул свои рыжие волосы в хвост и надел одежду, разложенную для него его комнатной рабыней: рубашку цвета слоновой кости и отлично скроенные черные шерстяные брюки с очень широким поясом, усеянным драгоценными камнями, сапоги с серебряными заклепками и черный плащ с грубыми старинными илитийскими руническими узорами, вышитыми серебряной нитью. Призма принадлежал всем сатрапиям, так что Гэвин как мог чтил традиции всех стран – даже той, в которой жили только пираты да еретики.
Он чуть помедлил, затем выдвинул ящик и достал оттуда пару пистолетов. Они были илитийской работы и, характерно, имели наиболее совершенный механизм, какой только видел Гэвин. Ударный механизм был куда надежнее, чем колесцовый замок – он назывался кремневым. У каждого пистолета под стволом был длинный клинок и даже выступ, чтобы если их засунуть сзади за пояс, они держались крепко и под таким углом, чтобы не напороться на них, если сесть. Илитийцы продумывали все до мелочей.
И, конечно, пистолеты заставляли Черную Гвардию Белой нервничать.
Гэвин осклабился.
Когда он отвернулся от дверей и снова глянул на картину, усмешка его погасла.
Он вернулся к столу, на котором лежал синий хлеб. Схватив картину за сгладившийся от употребления край, он потянул ее. Она бесшумно повернулась, открывая узкую шахту.
В ней не было ничего угрожающего. Слишком узкая, чтобы по ней мог подняться человек, даже если ему удастся преодолеть все остальное. Это могла быть шахта для подъема белья. Но Гэвину она казалась вратами ада, распахнувшейся пастью вечной ночи. Он бросил туда кусок хлеба, подождал. Послышался глухой стук, когда твердый хлеб ударился о первый люк, затем слабое шипение, когда тот открылся, затем закрылся, менее громкий удар об очередной люк, и через несколько мгновений последний удар. Каждый из люков все еще работал. Все было нормально. Безопасно. За много лет бывали ошибки, но на сей раз никто не умрет. Давить паранойю. Он чуть не зарычал, захлопнув дверь за картиной.
Глава 3
Три удара. Тройное шипение. Трое врат между ним и свободой.
