‒ Пожалуйста, не злись. Прости.
Мужчина-доминант – это не тот, кто приказывает тебе что-то сделать против воли, не тот, кто принуждает. Но тот, кто одним своим взглядом заставляет тебя желать сделать что-то самостоятельно. Для него, ради него.
А я не знала, что именно бы сейчас помогло. Какие слова, какие действия?
‒ Хочешь, я извинюсь трижды?
Тишина.
‒ Хочешь, выполню любую твою просьбу? Даже дурацкую?
Я, конечно, имела в виду «дурацкую» на мой взгляд, не его.
Я не любила, когда он молчал, когда ощущался отстраненным. Он резал меня краями своего льда.
‒ Хочешь, встану перед тобой на колени?
Я бы встала. Мне было бы от этого очень больно, и после я бы отстранилась сама, но то был бы мой выбор. Конечно, жестоко так наказывать, от этого рвутся края души.
‒ Хочешь?
Я даже успела опуститься на треть траектории, то есть позволить своим коленям просесть – что ж, в пол, так в пол, ‒ когда мое запястье перехватила его рука.
‒ Нет, ‒ послышалось вслух, ‒ не хочу. Но я согласен на исполнение моей дурацкой просьбы. Озвучу ее позже.
Меня затопило облегчение. Он не оказался жестче, чем я боялась обнаружить, он не причинял боль ради боли. А просьба – пусть будет просьба. Стало легче жить, легче дышать.
‒ Не злись на меня больше. Пожалуйста.
Эйс смотрел ровно.
‒ Что это было, Лив? – боже, наши с ним игры вокруг моего имени сведут меня в могилу.
Он про мои чувства?
‒ Как будто ты сам не знаешь…
Ведь все очевидно.
‒ Я хочу это услышать.
Это нечестно. И болезненно для того, кто любит и не знает, взаимно ли это. Я молчала так долго, как могла. После обронила одно-единственное слово, опять осталась безо всякой брони:
‒ Ревность.
Хотел? Услышал. И отвернулась, ибо глаза в такие моменты выдают больше ‒ они выдают всю правду.
Он развернул мое лицо своими ладонями, заставил посмотреть на него. И снова что-то новое появилось в его взгляде, что-то очень глубокое. Как будто ему действительно было нужно это услышать, узнать от меня вслух о моих чувствах.
‒ Не целуй его, ‒ попросил он мягко, но мне почему-то представилось кровавое месиво вместо лица Робина. Хорошо, если его волосы не окажутся залиты мозговой жидкостью.
‒ Я не буду, ‒ прошептала я.
‒ Точно?
‒ Точно.
Арнау сможет. Он это сделает. Бог знает, сколько и как глубоко он ощущает внутри касательно меня: в этот самый момент мне отчаянно верилось, что очень много.
‒ И ты не целуй ее, ‒ выдала я честно и раздраженно. – Я, конечно, не такой хороший боец, как ты…
Но у меня в арсенале тоже есть когти и каблуки.
‒ Я этого не сделаю.
‒ Точно?
‒ Точно.
И он притянул для поцелуя меня. Поцелуй этот передал мне все те ощущения, которые я испытывала при первом нашем контакте в ванной, влил в меня всю мощь стоящего напротив мужчины, опять заставил желать быть покорной.
‒ Боже, я всегда буду хотеть трахнуть тебя, Лав? – выдохнул Эйс исступленно.
Я надеялась, что всегда. А еще мне почему-то очень хотелось ответить ему «люблю».
Он отпускал мое лицо неохотно. Он хотел меня целовать, и теперь я не понимала, как и почему испытывала сегодня ревность. Зачем? Ведь он всеми волнами проник в меня, а я в него. И еще в того, кто, наверное, уже ждет нас в машине.
‒ Сколько… ‒ Я забывала слова, забывала фразы. – Сколько времени нам нужно еще здесь провести?
Арнау взглянул на часы.
‒Двадцать пять минут.
‒ Тогда… идем?
Работать так работать.
Я обожала того, кто стоял со мной рядом.
И видит бог, я ждала его «дурацкой» просьбы. Знала: она меня возмутит, она мне понравится.
* * *
Мы ждали Гэла у машины: он задерживался. Позвонил, сообщил, что все в порядке, что будет через пару минут.
Осталась позади чужая шумная вечеринка; на город пали сумерки. Хорошо, что бриз теплый.
Я стояла, опершись на «Барион» спиной; Эйс близко, как часовой. Его ладонь ‒ на крыше машины; близость между нами такая, что у тел смешиваются запахи. Я все гадала, когда он заговорит о «дурацкой» просьбе: сейчас, позже? Его взгляд зеркальный – не разобрать, какие чувства за радужкой, выражение лица загадочное.
‒ Я хочу тебя кое о чем попросить, Лав.
‒ О чем?
Значит, сейчас.
Металл у машины гладкий, теплый; и вечер такой, какой случался в далекие годы. В те, когда на душе легко, когда жизнь интересная и интригующая, когда каждый поворот ждешь с предвкушением.
‒ О доверии.
Доверие. Хрупкая субстанция. Я думала об этом не так давно: о том, что ему, как некрепкому цветку, нужно помогать, поливая, удобряя. Его, доверие, нужно постоянно выбирать, оно не рождается и не закрепляется само. Доверию нужны слова, действия, доказательства, ему нужна очень правильная почва.
‒ С этим… сложно, ‒ не стала обманывать я. – Тем более, когда речь о тотальном доверии тебе. Подчинении, ведь так?
‒ Подчинении, – Эйс усмехнулся. Усмешка вышла мягкой, философской. – У слова «подчинение» есть верная составляющая, да, но все же не очень верный окрас. И потому я бы все же использовал слово «доверие», оно точнее.
Он помолчал. Спросил через мгновение:
‒ И что такого присутствует именно «во мне», раз ты акцентировала этот оборот?
‒ Непредсказуемость.
‒ Непредсказуемость – это прекрасно, когда ты веришь и знаешь о том, что все, что я делаю, я делаю для тебя, ради тебя. Ради нас.
Мне пришлось втянуть носом воздух – очень правильные слова. Некоторые воистину разыгрывают ими гениальные партии, как Арнау сейчас.
Из темноты вынырнул Гэл, приблизился к машине быстрым шагом. Заметил, как по-менторски стоит рядом со мной Эйс, поинтересовался, после того как коснулся губами моей щеки. После того как меня накрыло и его запахом тоже.
‒ Ты опять прессуешь нашу девушку?
«Когда я успела так привыкнуть к их запахам? Запахам их обоих?»
Риторический вопрос. Просто успела. «Наша девушка» легло на душу, как касание мягкого перышка – легко, приятно.
