Аккуратные толчки. Спустя мгновение куда-то исчез дискомфорт, растворился – Арнау был талантлив во всем, он был попросту гениален в чувствовании «когда, сколько и куда», и теперь его движения, становящиеся все напористее, накачивали мою кровь кокаином. Эти ладони на моей груди, эти властные пожатия, эта растянутость в анусе. Я хотела его еще ‒ сильнее, глубже, я никогда раньше не ощущала в себе потребности принимать мужчину задом, но теперь это был мой персональный фетиш, самое лучшее и желанное из того, что я хотела себе позволить и позволяла. И лучше бы эти чуткие пальцы не касались моего клитора, лучше бы мне на шею не ложилась горячая ладонь. Ладонь-ошейник, ладонь господина, потому что вздрагивала я, заканчивая, настолько же мощно, насколько кричала. Я билась на его члене, билась с перекрытым на двадцать процентов кислородом, я пыталась соскочить с этой «трубы» и не могла.
А после Арнау содрогался внутри меня, вдолбившись перед этим очень глубоко. И еще одним слоем эйфории было ощущать, как напряжены его мощные руки, грудь, плечи, как напряжен он весь в момент разрядки. Как огромен перед самым извержением его член.
Дальше был момент, когда я выпала из галактики и этой реальности. Просто безмыслие, просто невесомость, просто «бытие» в том виде, в котором оно, наверное, было до рождения. Я висела никем и в нигде, ощущая, однако, такую полнейшую удовлетворенность, для описания которой не нашлось бы слов.
Он был во мне долго. Не выходил и не выскальзывал, наслаждался близостью и процессом «опадания». А «опадал» он очень неспешно, очень постепенно.
Снова вспомнились слова Гэла про «выносливость».
Это был лучший вечер в моей жизни, один из. И можно было физически ощущать между мной с Эйсом ту близость, о которой он говорил у машины. То «да», которое переливается из одного партнера в другого. Да везде, да всему ‒ просто «да».
Арнау выскользнул лишь тогда, когда меня под его рукой начала накрывать нежная дрема. Я развернулась к нему лицом, после уткнулась в грудь, меня тут же обняли снова.
‒ Ты тоже прояснил сегодня то, что хотел? – вопросила я сонно.
‒ Если ты про доверие, то да, прояснил.
Я тоже его ощущала. Начало этой дороги тоже.
‒ Про то, что я… смогу принять вас двоих. Не говори, что ты не хотел выяснить, с какой легкостью…
Я знала о том, что он улыбается. И о том, что его взгляд при этом глубок, меня же в этот момент интересовал лишь запах его кожи. Шикарный, умопомрачительный.
Уже засыпая, я услышала его шепот:
‒ Тебя в рабыню не превратить, Лав. Никогда и ни за что. И это прекрасно. А вот я вполне могу стать рабом своих чувств в отношении твоей прекрасности…
Я так и не смогла понять, наяву это прозвучало или же в моих мечтах. Находясь в неге между сном и явью, я какое-то время лениво гадала, послышалось мне все это или же действительно было им произнесено. Ответа я не нашла, поэтому, прижатая носом к его груди, просто уснула.
Глава 7
(Iday – Lullaby)
Раннее утро. Арнау спал. Действительно спал. Мерно вздымалась грудь, лицо расслаблено, ладонь под подушкой. Наверное, ночью было жарко, и я лежала, откатившись. И только поэтому сумела выбраться из постели, не разбудив его. Хорошо, что матрас плотный, почти не прогибается, хорошо, что полы покрыты коврами и нескрипучие.
Я все ждала Гэла, подсознательно искала его, потому что ночью просыпалась несколько раз, надеялась ощутить его запах. Но запаха не было.
В квартире тихо, рассветный полумрак.
Мягкие домашние штаны и футболку я натянула, пока шла по коридору. А после увидела его, сидящего в гостиной на софе. Гэла. Он открыл глаза, увидев меня, едва заметно улыбнулся.
И я сразу же забралась к нему на колени, усевшись лицом к лицу, прижалась, обняла. Где-то внутри боялась об этом спросить, но все же спросила:
‒ Ты… не пришел в постель?
Коэн разрушил мои иллюзии касательно своей обидчивости вновь.
‒ Я только зашел в квартиру. Минут пятнадцать назад. Длинная была ночь, не хотел вас будить.
С ним было тепло. Мне не просто хотелось ‒ мне требовалось к нему время от времени прижиматься, чтобы ощутить: «все в мире хорошо». Поймать неосязаемое спокойствие на всех уровнях, почувствовать себя безусловно любимой. Не знаю, как он это делал, как умел, но вокруг него всегда сохранялась воздушная теплая аура, в которой таяли любые сомнения. И сидеть возле него я могла часами. Положить голову на плечо, закрыть глаза, ни о чем не думать – некий странный «засивон», во время которого ты просто беспричинно счастлив.
Вот только кольнула на уровне интуиции тревога ‒ а может, я просто что-то почувствовала. В конце концов, мы все трое учились ощущать друг друга глубоко. Вглядываясь в его лицо, я спросила:
‒ Тебя не ранили, нет?
Почему-то казалось, что это так. Болезненное чувство.
‒ Если и так, то уже почти зажило.
Мне привиделось вдруг, что где-то на далекой базе безымянный доктор наложил на ножевой порез на теле Коэна под ребрами те же скрепки, что когда-то Арнау ‒ мне на порванную ладонь. Замазал рану мазью.
‒ Правда?
‒ Правда.
Конечно, травмы – часть сложной работы, но к ней сложно привыкнуть.
‒ Уже даже не болит.
‒ Покажешь?
Но он лишь покачал головой.
‒ Я посплю. И останется такая же ниточка-шрам, как на твоей руке. Через сутки уйдет и она.
Я выдохнула тревожность. Хорошо, что у них есть чудо-медикаменты, хорошо, что они помогают быстро.
Гэл смотрел тепло, гладил меня по щеке.
‒ Как прошел ваш вечер? Хорошо?
«Или очень хорошо?» ‒ смеялись в тусклом утреннем свете глаза.
Он прошел «хорошо», вот только слово это к нему не подходило: какое-то неточное. И «очень хорошо» тоже, хотя все было очень хорошо.
Безошибочно определив, в чем моя заминка с ответом, Коэн уточнил:
‒Хотела бы повторить?
‒ Хотела бы. – Вот теперь я не сомневалась.
‒ Значит, все действительно хорошо.
Коэн был рад. Он не выглядел усталым, но ощущался таковым на фоне. Наверное, при желании он мог бы работать еще сутки или двое без признаков утомления, но я знала: ему нужен сон.
‒ Поспи.
‒ Да.
‒ Хочешь… я с тобой?
‒ Нет, ‒ он всегда очень мягко улыбался. – Хочу, да. Но тогда до обеда мы будем заниматься не сном, а после ‒ до вечера дремать.
