Ни звонка, ни смс. Ни цветов, ни шоколадки, ни слова. Горечь не уходила ‒ она разъедала все сильнее.
Рабочий кабинет; кресло Шенны, уехавшей в командировку, занято стажеркой, которую навязал мне директор. И да, он, директор, ругался, когда я сразу после отпуска положила ему на стол заявление об уходе. Обычно спокойный, он разъярился, сообщил, что «так не делается, это непрофессионально, вы подставили отдел. Будьте добры отработать хотя бы неделю, введите в курс дел новенькую…». На директора я не обижалась – он ждал моего возвращения, он возлагал на меня надежды, ‒ я подвела его. А новенькая, тихая и неприметная молодая девушка, теперь сидела на соседнем кресле, сосредоточенно училась верстать. Она не спрашивала меня о «контуре», не предлагала с кем-нибудь из отдела переспать. Она вообще, глядя на меня, старалась ни о чем не говорить. Шуршала страницами книг, обращалась к справочникам.
Я же отбывала. Не оставшийся в отделе срок, но, кажется, отбывала всю свою оставшуюся жизнь. Теперь мне казалось именно так. И муторно делалось от мысли о том, что они – ни один из них ‒ больше не позвонят. Даже не попытаются связаться. Пройдет неделя, вторая, пройдет месяц. И однажды случайно я встречу на улице Коэна, который скользнет по мне взглядом, как по незнакомке, – не поздоровается, не кивнет. Не остановится и не спросит, как дела… Хотя зачем мне этот вопрос?
Невыносимо было смотреть на двери лифта. Того, где мы когда-то встретились. Я не видела коллег – их лица для меня размывались, размазывались, не разговаривала с ними, не сплетничала, не поддерживала диалоги «о погоде». Завтракала и обедала отдельно, постоянно отгораживалась дверьми своего кабинета.
И никак не могла понять, что это – гордость? Конечно, у Арнау и Галлахера не тот характер, чтобы валяться в ногах и умолять, но взять и вот так пропасть? И сама не понимала, что ощутила бы, принеси мне курьер букет и записку. Записку со словом «прости», например. Простить за что? Они не были виноваты в ситуации, если говорили правду, ‒ в ней был виноват только чертов Дерек, при воспоминании о котором до сих пор ломило виски. Да и цветы, «песни под окном» я воспринимала бы давлением на себя, а давление я ни в какой форме не принимала. Такой вот раздрай. Когда сам не знаешь, чего хочешь и что правильно, когда просто понимаешь, что так, как есть сейчас, ‒ слишком тяжело, что дальше так не можешь. Где-то на фоне я подспудно ждала, не обратится ли ко мне с непристойным предложением очередная «пара» из «ТриЭс»? Я боялась этого с прогорклым привкусом во рту, потому что от унижения я пока так и не отмылась.
Сколько раз за прошедшие сутки я мысленно прокручивала наш последний диалог, случившийся в отеле? Каждую его фразу, каждую эмоцию; сколько раз представляла те, лежащие на ладони Арнау, кольца…
Почему ни единого звонка?
Прорастало бурьяном ощущение собственной ненужности.
А еще знание о том, что я, наверное, никогда не научусь жить без них.
(Joni Fuller – Josephine's Secret)
Вечер выдался промозглым. Машина у моего подъезда появилась, как по волшебству, еще в первый день, но я больше ей не пользовалась. Ходила пешком. Улица не так давила, как четыре стены и потолок, улица избивала ветром, и он, ледяной, являлся в какой-то мере анестезией. Не слишком эффективной, но все-таки.
И когда я по пути своего следования увидела стоящий на обочине «Барион», а рядом с ним мощную фигуру Гэла, сначала глазам своим не поверила, подумала, со мной сыграло шутку измученное воображение.
Я замерла возле них, испугалась того, что уже стала для Галлахера незнакомкой, что он здесь «не для меня», но Коэн, чей взгляд остался тяжел, глядя в упор на меня, кивнул. Садись, мол, поговорим.
Непривычно было сидеть в салоне ‒ как в доме, откуда тебя выдворили, а после пустили «погреться». Прошло четыре дня, и вот он появился. Один. Снаружи непогода; дождь еще не зарядил, но шквалистый ветер нарушал все пределы дозволенного. Качались деревья, клубилось над городом темное небо. Внутри тепло, сухо, «безопасно» ‒ так бы я чувствовала раньше. А теперь между мной и водителем будто стекло – наши вселенные как расслоились, так пока и не сошлись.
Он молчал. Быть может, подбирал слова, а может, ждал, что я начну первая. А я еще пока живая рана – вскрытая, незатянутая, ‒ коснись, и агония взрежет на лоскуты. И везде горечь, она одна. И потому без вступления я выдохнула обреченно:
‒ Ни цветочка.
«Вы не прислали мне ни цветочка. Как так?»
Коэн отозвался, так и не повернувшись, он смотрел в противоположную от меня сторону.
‒ Если бы я верил, что цветы помогут, прислал бы все, какие есть в этом городе.
Мое нутро пульсировало – уязвленное, страшащееся болезненных фраз.
‒ Гордые?
‒ Если есть гордость, это не любовь.
Он был прав, и его слова запали мне в душу. Дальше опять тишина.
‒ Арнау?
Спросила я односложно, и вопрос повис в салоне под потолком. Мы будто говорили кодами.
‒ Он… ‒ Гэл впервые на моей памяти выбирал ответы столь осторожно, ‒ … плохо себя… контролирует.
Я могла в это поверить. Эйс ‒ вечный шторм. Наверное, он опасен в таком состоянии, непредсказуем. И все равно я по нему скучала.
‒ Как в отделе? – просто нужно было что-то спросить, чтобы заполнить эту вязкую тишину, и Гэл повернулся. – Дерек…
Я сама не знала, что именно собиралась сказать.
‒ Дерек в коме.
Слова упали, как камень в черную воду.
Я открыла рот, после закрыла его.
‒ Ты?
‒ Эйс. Но, если бы не он, это сделал бы я.
Галлахер снова отвернулся. А я тянулась к нему, как цветок к скрывшемуся за облаками солнцу. Понимала, что мне нужно чужое тепло или, может, свое собственное. Мне нужно что-то целительное, что избавило бы меня от мук.
‒ Вы теперь всех будете… в кому? Если что…
И он не ответил: «если так будет нужно». Он ответил:
‒ Всех.
Коротко и емко.
Мне было сложно, бурлило слишком много чувств, как если бы грязь пытались разбавить чистой водой, но в итоге выходила муть из ошметков, кусков отболевшей кожи и оторванных нервных окончаний. Я не знала, что говорить дальше.
И вдруг попросила Гэла, не подумав, что делаю, зачем…
‒ Поцелуй меня. – Даже если один раз, если последний. Уже жизни нет без тепла.
Но он ответил:
‒ Нет. Если я тебя сейчас поцелую, то уложу. А после заберу домой и использую все честные и нечестные методы для того, чтобы ты осталась.
Меня как будто обтерли теплой тряпочкой. Смыли часть грязи – стало легче.
