‒ А ты способен на нечестные методы?
Он не ответил. Всегда галантный, всегда терпеливый. Наверное, предел есть и у него, когда доходит до душевных разломов.
‒ Ты ведь не хочешь, чтобы это сделали мы, ‒ прозвучало вдруг, ‒ ты хочешь принять решение сама.
Наверное, он слишком хорошо меня знал. Понимал, что я сдамся при малейшем давлении с их стороны, даже если давление будет «правильным». Однако решения, принятые в спешке, после аукаются долгими последствиями в виде полуоттенков не изживших себя негативных чувств. Если не вытащить из ноги занозу, ходить не сможешь. Хромать – да. Бегать – нет. А я не хотела с ними «хромать». Наверное, это все же моя задача – справиться с обидой. Но как же сложно.
‒ Мы не могли увидеть категорию заказа…
Я не ожидала, что он будет это пояснять, почему-то внутренне свернулась, опасаясь нового расстройства, – те два дня без них стали для меня худшими в жизни, и я не хотела переживать их снова.
‒ … чтобы его увидеть, нужно входить с ноутбука. Мы не могли знать, что нам что-то присвоили.
‒ Зачем ты приехал? – вдруг спросила я прямо.
‒ Чтобы досказать то, что не успел в прошлый раз.
‒ О чем?
‒ О своих чувствах.
Только не сейчас – мне еще тяжело, и будет, как с кольцами. Сначала бы муть вывести из колодца, а после туда бриллианты кидать. Иначе грязь сожрет их блеск.
‒ Не надо…
Он прикрыл мне рот ладонью.
‒ Не позволяешь мне высказаться?
Как объяснить ему, что от его «люблю», если оно сейчас прозвучит, я разрыдаюсь, меня прорвет на новую истерику, что нельзя пытаться гладить по коже, которую до этого исполосовали наждачкой. Нужна еще «теплая тряпочка», нужна осторожность. И потому его ладонь я сбросила:
‒ Не дави…
‒ Не знал, что разговор о собственных чувствах будет воспринят давлением. Что ж, извини. Не хотел тебя… принуждать.
Опять изнутри вскрывалось дерьмо. И наружу, как гной из раны, полезла обида – ее было слишком много, ей было тесно.
‒ Просто… не надо было уезжать в тот день… Оставлять меня.
‒ Мы ошиблись.
Тон Коэна стал жестким, как в отеле.
‒ Я не хотела оставаться без вас… Мне были очень важны эти два дня… Неужели непонятно? Они бы все расставили по местам – но нужным и правильным. И Дерека бы не случилось…
‒ Я повернул бы время вспять, если бы мог, ‒ он вдруг ударил по рулю, и я вздрогнула. – Я бы сделал все иначе. Но я не могу…
Обреченный тон.
‒ …мы никогда не гнались за деньгами, мы просто делали свою работу. Очень дерьмовое чувство, ‒ он посмотрел в упор на меня, ‒ когда ты говоришь правду, а тебе не верят.
Я чувствовала подступающие слезы, боялась, что начну рыдать. Хуже ‒ опять начну разбрасываться обвинениями, оснований для которых у меня нет, упрекать их «за тот день», за все, что пошло не так. И потому я резко дернула дверную ручку, чтобы выйти наружу, – мне опять нужен был воздух. Этот чертов ледяной ветер ‒ чтобы по щекам, чтобы только он слышал мой немой внутренний крик.
Снаружи сумрак, какой случается в штормовые дни.
Откуда вынырнул Арнау, я не знаю, но стоило мне захлопнуть дверцу и развернуться, он зажал меня возле машины. Положил руки на крышу по сторонам от меня, как делал когда-то. Его взгляд так и остался потемневшим, очень странным – мне привиделось вдруг, как по стеклу далекого маяка плывут отражения черных туч. А внизу ‒ волны в десять баллов. В его глазах была боль, и она ломала меня наживую.
‒ Ты прощаешься с нами, Лив?
Мне хотелось плакать. Хуже ‒ у меня уже исказился в преддверии рыданий рот, задрожал подбородок, губы.
‒ Пусти…
Он не слышал. Он пах, как плот, на который хотелось забраться, который хотелось обхватить, а там хоть в смерть.
‒ Ответь мне, ты прощаешься с нами?
Его голос тихий, хриплый. И ему нужен был этот ответ, который я никогда не сумела бы произнести. И потому, захлебнувшаяся стрессом, заорала:
‒ Пусти! Просто пусти меня!
Его правая рука опала, освободив проход. Я побежала вперед, не способная обернуться. Знала, что его выражение лица, его напряженная челюсть, его поза, выражающая печаль, ярость и безнадегу, доконают меня.
* * *
Я стерла ноги. Через парк, после ‒ вдоль магазинов по центральной улице, поворот, еще, куда-то еще… Лишь бы не домой. Нужно было остановиться, присесть, но меня несло без остановок почти час. И все это время «орало» нутро. Мы были слеплены этим чертовым «контуром» намертво, так мне казалось. Его невозможно было разъединить, и он смеялся над теми, кто пытался вырваться из его объятий, он смеялся над дураками, не способными разобраться в обидах. Он дарил рай и блаженство в случае гармонии, он убивал болью в случае попытки разъединения. А может, то просто была любовь.
Любовь…
В какой-то момент я отчетливо ощутила – да к черту мои обиды. Надоели. Я сама наклонюсь и достану эту занозу из ноги, чтобы не хромать, я выдерну ее, как и ту стрелу Дерека, что отравила сердце. Она не нужна мне больше, мне нужны эти мужчины, которых я час назад оставила позади. Мне нужны их слова, их признания, лучше я буду орать у них на плече, нежели в одиночку. Однажды я проплачусь, – пусть они вытирают мне слезы, ‒ и мы пойдем рука об руку дальше.
Вокруг ветер, а внутри вдруг наступило затишье – я приняла, наконец, решение. Я не могу быть без них, потому что я этого не хочу. И не нужно пытаться заставить себя ходить ровно попыткой подрубить одну ногу до уровня другой ‒ нужно просто вылечить там, где болит. А доверие, как говорил Арнау, – это всегда выбор…
«…и его можно сделать даже тогда, когда кажется, что ты не можешь…»
Но я могла.
Лучше с ними. Так правильнее – только с ними.
Осознав это, я рухнула на первую попавшуюся лавку, достала сотовый, принялась набирать сообщение Гэлу. Стерла его, не дописав, нажала «вызов» ‒ так быстрее.
Спустя секунду получила порыв ветра в лицо, пыль в глаза и ответ в трубке:
«Абонент недоступен».
Снова поход по улице.
Восемь отправленных сообщений («Перезвоните мне», «Я хочу поговорить», «Отзовитесь», «Куда вы пропали?», «Гэл?», «Арнау?», «Гэл?» …) и множество неотвеченных вызовов. Недоступны стали они оба.
Я ощущала себя попавшей в сумасшедшую спираль. Мне позарез требовалось вернуться туда, где все стало хорошо, но меня ураганным ветром относило в сторону.
