Они обменялись грустными улыбками.
— Оставлю тебя в покое. Желаю удачи со всей этой…
Банни посмотрел на медицинские аппараты и не смог подобрать слов. Затем он кивнул и пошел к двери.
— Банни?
Банни оглянулся на изможденного человека, прикованного к постели.
— Он не тот, за кого ты его принимаешь.
Банни открыл дверь.
— Я бы мог сказать тебе то же самое.
Глава тринадцатая
— Герберт У. Армстронг, — сказал Гринго.
Банни продолжал смотреть в окно машины. Они стояли на улице Кроссан-роуд напротив дома 17, в самом центре квартала Кланавейл, с половины восьмого утра. По обе стороны улицы тянулись почти одинаковые ряды муниципальных таунхаусов, будто специально спроектированных без воображения. Большинство домов были белыми, как яичная скорлупа, за исключением случайных проблесков индивидуальности. Например, дом номер 24 выкрасили в розовый цвет. Можно было представить себе, какие споры вызвало это решение. В домах 3 и 10 кухонную бытовую технику вынесли в придомовые садики, и было невозможно угадать, кто у кого украл идею этого странного архитектурного новшества.
Банни снова посмотрел на дом номер 17, попытавшись вспомнить, как это место выглядело в ту роковую ночь. Дом вовсю пылал, когда он вышиб дверь ногой, пробежал сквозь пламя и спас Томми Картера и его сестру Эмер. Все, что он тогда сделал, было его работой. Что он должен чувствовать сейчас? Гордость?
На самом деле он ничего не чувствовал. Так было всегда. Все добрые дела, казалось, принадлежали кому-то другому. И только ошибки были по-настоящему его.
Донал Картер, будучи Доналом Картером, восстановил дом в точности таким, каким он был до пожара.
— Ты меня вообще слушаешь? — спросил Гринго.
— Не уверен.
— Герберт У. Армстронг, — повторил он.
Банни вздохнул.
— Тот парень, который живет в доме 32 с розовыми кустами?
— Да нет же. Я об американском чуваке, который предсказал, что в 1936 году наступит конец света.
— Да ладно! — ответил Банни, наблюдая через зеркало заднего вида, как молодая женщина из дома 4 выталкивает из проема входной двери детскую коляску.
Старший брат обитателя коляски возбужденно бегал вокруг. Он был плотно упакован в одну из тех пуховых курток с капюшонами, которые делают совершенно невозможным определение пола ребенка.
— А потом он предсказывал концы света в 1943, 1972 и 1975 годах. Ты можешь себе представить?
Теперь мать шла по тротуару по направлению к ним, прижав к уху мобильный телефон. Малыш бежал впереди, будто один из самых бесхитростных заключенных в «Большом побеге»
[45].
— Бог любит упертых, — заметил Банни.
— Да, но после того, как ты ошибся три раза — серьезно, заметь, ошибся, — кто сможет сказать: «Окей, парни, я знаю, что раньше был неправ, но в этот раз я действительно постиг истину». Это какой уверенностью в себе надо обладать?
Банни не ответил, поскольку наблюдал за ребенком. А еще за матерью, не глядевшей в сторону сына, и грузовиком с углем, только что выехавшим из-за угла.
— Хочу сказать, это впечатляет, да? Даже если просто задуматься…
Банни прервал Гринго тем, что открыл дверь и вылез из машины.
Затем он наклонился и остановил ребенка вытянутой рукой.
— Эй, не так быстро, тигр.
На лице мальчика, полуприкрытом капюшоном, отразился внезапный угрюмый испуг.
За спиной пронесся грузовик, из открытого окна которого долетел обрывок энергичной песни.
— Какого хуя ты себе позволяешь?
Подняв глаза, Банни увидел спешащую к нему мать.
— Убрал руки от моего ребенка, педофил!
— Расслабься, дорогая. Я просто остановил его, чтобы он случайно не выскочил под грузовик. Я гард.
— Это хуже педофила!
Она ухватила ребенка за руку и пошла дальше, толкнув Банни и обдав его чрезмерно сладким, до приторности, ароматом духов.
Банни вздохнул и сел обратно в машину, захлопнув за собой дверь.
— Теперь мы хуже педофилов.
— Конец света близок, амиго, говорю тебе.
— Ну вот правда: чтобы завести собаку, требуется получать лицензию, а детей рожают все кому не лень.
— Ты удивишься, — ответил Гринго, — но именно так я подписал свою открытку на прошлый День матери.
Банни поерзал на сиденье.
— Кстати, как поживает мама?
Гринго отвернулся к окну.
— По-разному.
— Наверное, этого следовало ожидать, учитывая спутанность сознания и все такое.
— Так-то да, но… ее и до Альцгеймера нельзя было назвать позитивной женщиной. А теперь, когда я к ней прихожу, я совершенно точно вижу, что персонал приюта ее ненавидит. Она всегда обращалась с людьми так, будто все вокруг обслуга. Представь, как она ведет себя с теми, кто ее реально обслуживает.
— Представляю.
Гринго редко рассказывал о своей семье — какой бы она ни была, — а Банни не любил расспрашивать. До тринадцати лет Гринго жил в шикарном районе, но был немедленно сплавлен в интернат, как только это стало возможно. Маме не нравилось, что он занимает целую комнату. Диана Спейн была той еще штучкой. В тот единственный раз, когда Банни с ней общался, он заметил, что когда-то она, вероятно, была хорошенькой — до того, как жизнь переменилась и на ее лице навсегда застыло холодное, неодобрительное выражение. Папочка Спейн, со своей стороны, был успешным бухгалтером и финансовым консультантом. Он вращался среди знаменитостей, спортсменов и тренеров лошадей; в 1970-е он вел бухгалтерию для многих крупнейших звезд ирландского небосвода. А потом — совершенно неожиданно — ему предъявили обвинения в растрате. Папочка Спейн заверил весь мир, что это полнейшее недоразумение, а потом пошел в гараж и «поцеловал» на прощание охотничье ружье. Напившись однажды, Гринго выложил подробности Банни, который знал теперь больше, чем ему хотелось бы. Например, тот факт, что из-за длины ружья отец Гринго нажимал на спусковой крючок большим пальцем ноги. Или что единственный его сын, который тогда приехал из школы-интерната на каникулы, первым прибежал на выстрел. Как рассказывал Гринго, он не запомнил ни крови, ни чего бы то ни было в этом роде — только начищенный до невыносимого блеска ботинок и одну босую ногу.
Мать настаивала, что отец стал жертвой трагического несчастного случая при чистке ружья. Потом было много тихих разговоров. В конце концов они переехали из большого усадебного дома в георгианском стиле в сырую квартиру с двумя спальнями на Парнелл-сквер, арендную плату за которую неохотно вносил ее брат. Мать не смогла найти то, что считала «приличной работой», поэтому стала безвылазно сидеть дома, маринуя себя в джине и горькой обиде на всех друзей, которые, как она считала, «предали ее в трудную минуту». Маленького Тимоти забрали из престижной школы — несмотря на то что францисканцы были готовы отказаться от платы, если он продолжит учиться без проживания. Но миссис Спейн «не нуждалась в подачках». Вместо этого Тима определили в городскую школу Христианских братьев, которая, по уверениям дяди, «воспитает в мальчике характер». С его аристократическим акцентом и умением спрягать латинские глаголы этот опыт стал отнюдь не легким. Именно там родился Гринго, сыплющий испанскими фразами и завоевывающий людей веселым нравом. Его личный ребрендинг стал средством выживания и в конечном счете превратился во вторую натуру. Гринго был равным среди парней, в то время как Тимоти — тем, кого парни дразнили. Мальчик вырос в мужчину, который говорил теперь без какого-либо заметного акцента и легко ладил почти со всеми.
