– Дословно, что сказал Алейстернов.
– Камера хранения на Северном вокзале. Номер… – Денис поморщился, сглатывая скопившуюся во рту кровь. – День рождения Зареченского, месяц и число. А код ему Алейстернов раньше на папке написал.
– Какой папке?
– Не знаю. Он сказал: код на папке, взять вторую букву и четыре последние цифры.
Тишина. Денис осторожно повернул голову.
– Алейстернов передавал что-нибудь еще?
Зуб слева качался, Денис тронул его языком.
– Нет.
– Ты уверен?
Дубинка обрушилась раньше, чем успел ответить. Удары – один за другим. От боли какое-то время не слышал, потом разобрал:
– Что еще говорил Алейстернов?
– Ничего! Это правда!
Из-под сомкнутых век текли слезы. Щипало разбитые губы.
– А что сказал Зареченский?
– Что свалял дурака. Не нужно было никуда ездить.
– Хорошо. Заканчивайте.
Подошел еще один. Дернули веревки, развязывая узлы. Денис привстал, но его тычком свалили на пол. Били ногами, умело, сосредоточенно. От боли не получалось даже кричать, из горла рвался полухрип-полумычание.
– Руки не забудьте, – приплыл издалека голос.
Стиснули правую в запястье и хлестнули об камень, разбивая костяшки.
– Хватит.
Дениса приподняли за плечи. Он моргал, перед глазами плыли алые пятна, сплетаясь раскаленными протуберанцами.
– Ярову ничего не рассказывать, – донеслось глухо. В голове гудело и бухало. – Вообще не стоит с ним общаться.
– А если он со мной захочет? – прокашлял Денис. Дышать получалось с трудом.
– Не беспокойся. У него не будет такой возможности.
В лицо ткнулось горлышко бутылки. Обожгло губы. Денис забился, пытаясь отвернуться. Придавили руки коленями, вздернули голову.
– Хавай, не переводи продукт.
Пальцы нажали на щеки, заставляя открыть рот.
– Пей, приютская крыса, когда еще на халяву нажрешься.
Денис захлебывался, но в него продолжали вливать водку.
– Готово.
Отпустили. Кулем повалился на пол и закашлялся, выхаркивая водку вперемешку с кровью.
– Эй, он так все вернет!
– Ничего, ему хватит.
Потом снова везли в машине. Дениса начало тошнить, и его пинком перевернули на бок, чтобы не захлебнулся. Кто-то ругался.
Прохладный воздух привел в чувство. Пахло мокрой землей, спиртом и блевотиной. Денис разлепил глаза. Было темно. Кожу на лице стягивало от засохшей крови. В нескольких сантиметрах от щеки поднимался гладко обтесанный камень.
А потом начала орать Капа.
…Денис провел языком по губам, шершавым от ссадин. Очень хотелось пить.
Дверь открылась. Хмурый дядя Лещ уселся на соседнюю, пустую, кровать и буркнул вопросительно:
– Ну?
Панцирная сетка под ним противно скрипела, и Денис поморщился. Звуки отдавались в голове многократно – точно горошины перекатывались в пустой кастрюле.
– Рассказывай.
Денис молчал.
– Ты понимаешь, дубина, что достукался? Запрос на тебя отправили. С «квоты» снимать. В гимназии даже экзамены сдать не дадут, получишь аттестат в «шестнадцатой».
– Прям! Пока комиссию соберут…
Дядя Лещ потер небритую после дежурства щеку.
– Я тоже так думал. Сам знаешь, сколько у нас документы по инстанциям ходят. Но уже звонили. Оттуда.
Денис попытался сесть, но закашлялся и повалился на подушку.
– Когда? Звонили.
– В том-то и дело, что еще утром. Я подробностей не знаю, директор за закрытой дверью говорил. Нинель сколько могла, столько подслушала. Настоятельно рекомендуют, чтобы Глеймиров не появлялся в Невейской гимназии с сегодняшнего числа. Вот так.
Денис кусал губы. Из ссадины проступила сукровица, потом начала сочиться кровь.
– Ты подрался с кем-то из одноклассников, – утвердительно сказал дядя Лещ.
– Что я, кретин, с «детками» связываться?
– Не знаю. Почему тогда в Совете по образованию всполошились?
– У них и спрашивайте. А на меня придурки в сквере напали. Деньги трясли.
– А перед этим ты с ними посидел за компанию.
– Не пил я!
– Денис, от тебя разило как…
– Они бутылку нечаянно расколошматили. И меня мордой в лужу. Типа я виноват.
Дядя Лещ снова поскреб щеку.
– Хорошая версия. Но ты был пьян.
У Дениса задергались губы, и он отвернулся. Вот суки!
Войдя, Ник услышал бормотание телевизора. Дед позвал из библиотеки:
– Микаэль, ты? Поди сюда.
Голос у него звучал напряженно, и сердце екнуло: вдруг Георг понял, что вскрывали кабинет?
В библиотеке было сумрачно, и отсветы телевизора плясали на лице деда, делая его суше и строже.
– Сядь, посмотрим, интересный сюжет. Правда, уже заканчивается.
Ник опустился на облучок кресла.
На экране женщина в черном платке комкала воротничок платья.
– …в ноги падала, все без толку. У меня ж никого больше, папку нашего четыре года назад схоронили. А он сквозь меня посмотрел и пошел.
– Вы знаете, какое проклятие было у вашего сына? – спросил за кадром журналист, и женщина недоуменно вскинула плечи.
– Да откуда ж? Знаю, что в эту… резерву…
– Резервацию.
– Ну да, туда должны были отправить. А уж за что, кто мне скажет?
– Вы пытались после этого встретиться с л-реем?
– Конечно. Пусть бы он матери в глаза посмотрел.
– Получилось?
– Куда там! Я в Нагибин приехала, говорили, он там. Возле крыльца дождалась. Вышел старик, следом этот. Я подошла, а он меня рукой отводит и в машину. Даже слова сказать не дал. Кричу: «Подождите!» Только пыль из-под колес. Я уж снова за ним хотела, да отсоветовали. Псы недалеко, не ровен час, что подумают.
Экран заняла фотография парня. Уголок ее перечеркивала траурная лента.
– Валевский Ян был найден повесившимся за несколько часов до отправки в резервацию. Рядом с телом лежала записка: «Так жить я не хочу». Нам удалось догнать л-рея и взять у него интервью.
Фотография сменилась картинкой, очень яркой после черно-белого фото. Голубое небо, проселочная дорога, по обе стороны зеленая трава, не успевшая выгореть на солнце. Березовый лесок, прозрачный и звонкий. У обочины запыленная машина. Рядом с ней Матвей Дёмин. Он положил руки на пояс джинсов и скучающе смотрел в объектив.
