Парень все смеялся, а потом мучительно закашлялся. Лицо его побелело от напряжения, и Вейка испугался: вдруг помрет?
За воротами остановилась машина. Из-за руля выбрался седой мужчина в костюме, подбежал к парню и сунул ему в зубы фляжку. Парень вцепился в нее, запрокинул голову. У него дергался кадык, и вода вытекала из уголков губ, бежала по шее.
Вейка посмотрел на тетку. Та привалилась к косяку и молчала, не гнала странных людей со двора, ничего не спрашивала.
– Точно он? – осведомился мужчина.
Парень кивнул. Глянул на Вейку и вдруг подмигнул ему, страшно оскалив зубы.
– Меня зовут Рамиль. Псы нашли тебя. Это значит, я скоро сдохну, – сказал парень с веселой ненавистью.
Потом Вейка сидел на кухне и тупо рассматривал выцветшую клеенку. Все так же душно пахло укропом. О стекло билась с тяжелым гудением муха, она то замирала на пару секунд, то снова набирала скорость и ударялась в прозрачную преграду.
В комнате разговаривали тетка и седой, который представился Юджином Мирским. Старик устроился в кресле, тетка моталась из угла в угол.
– Нам не требуется разрешение родителей или опекунов. Если вы будете возражать, подключится местное отделение УРКа. Я сожалею, но судьба мальчика определена, и ничто не в силах ее изменить.
Тетка отвечала тихо, слов было не разобрать.
Вейка посмотрел в окно. Мужчина в черном подпер плечом угол сарая и закрыл глаза. Его конь стоял рядом, понуро опустив голову.
– …завтра, нужно торопиться. Вещи вы можете собрать, но мой вам совет: так, на первое время. Мальчику будет назначено хорошее денежное содержание, и проще купить новое, чем таскать за собой багаж.
Тетка прошла мимо двери, зябко обхватив себя за локти.
– А документы? Ну, из школы. Там же сейчас никого.
Седой промолчал.
– Табель за прошлый год…
– Роза Михал, – очень мягко сказал Юджин. – Вы же все понимаете.
«Я не понимаю», – подумал Вейка. Потому что этого не может быть!
Тетка снова ушла в глубину комнаты, спросила оттуда:
– Матери-то кто сообщит? Вы?
– К ней сходит сотрудник УРКа. Но если хотите, можете позвонить сами, мы отложим процедуру.
Муха ударилась в стекло, так громко, что Вейка вздрогнул.
– Не надо, – сказала тетка. – Лучше вы.
Вейка скрестил руки на столешнице и опустил на них голову. «Этого не может быть», – повторил упрямо.
Послышались шаги, и пришлось выпрямиться. Седой мужчина сел напротив. Он несколько секунд смотрел на Вейку в упор, потом сказал утвердительно:
– Ты думаешь, что это неправда. Что это ошибка.
Вейка повел лопатками под футболкой и не ответил.
– Но это правда. Тебе придется снимать хотя бы одно проклятие в месяц.
– А если я не захочу?
Старик вздохнул.
– Скажи, ты себя нормально чувствуешь перед полнолунием? Тошнота, головокружение, немотивированный страх?
Нет, это неправда!
Вейка вскочил и выбежал из кухни. Из полумрака сеней на залитый ярким солнцем двор – но там почему-то оказалось очень холодно, до дрожи.
«Здравствуй, л-рей», – раздался в голове голос.
Вейка испуганно попятился. Перед ним стоял Пес. Каменное лицо. Равнодушные глаза. Пес протянул руку и коснулся лица. Словно приложил к щеке холодную перчатку.
– Не надо, – попросил Вейка. – Отпустите меня, пожалуйста.
Каменное лицо на мгновение исказилось. Показалось, мелькнуло в глазах Пса что-то человеческое, но тут же пропало.
Пес развернулся и ушел. Дрожало над раскаленным двором марево.
Ветер, дующий с залива, пах мазутом и рыбьей требухой. Он подталкивал в спину, заставляя ежиться. Коротко прогудела баржа. Где-то громыхало железо, далеко над крышами виднелась тонкая шея подъемного крана. По разбитой мостовой проезжали грузовики с бочками или песком. Редкие прохожие удивленно поглядывали на Ника в его гимназическом мундире.
Дом был старый, с лепниной под карнизами. Парадный вход оказался заколоченным, пришлось идти во дворы. Там на крохотном асфальтовом пятачке ржавел «Руфик» и сушились на веревках простыни. На крыше «Руфика» сидела чайка, она проводила Ника взглядом.
Квартира двадцать восемь нашлась на третьем этаже. Дверь была обита искусственной кожей, поблескивали медные шляпки гвоздиков. Коротко выдохнув, Ник нажал на кнопку звонка и услышал, как по ту сторону раздалась пронзительная трель. Смолкла. Тишина. Неудачное время для визитов, наверное, все на работе. Ник, помедлив, снова поднял руку, но дверь открылась. Женщина с заспанным лицом спросила недовольно:
– Чего трезвонишь? Только со смены пришла.
– Извините, пожалуйста. В этой квартире лет пятнадцать назад жил офицер УРКа…
– Эва чего вспомнил! – перебила женщина. – Мы сами тута десяток годов, и никаких офицеров не было.
Она зевнула, небрежно прикрывшись ладонью.
– А кто-нибудь из соседей может знать?
– Дак им и звони.
– Простите. – Ник отступил.
Женщина потянула на себя дверь, но вдруг спохватилась:
– Постой, парень! Ты у бабы Улы спроси, она как раз под нами. Эта карга за всеми следит. Только у нее с головой немного «ку-ку».
– Спасибо.
На втором этаже пришлось ждать долго. За хлипкой дверью из фанеры слышались звуки, помутнел и снова очистился глазок.
– Кто такой? – спросил старческий голос.
– Добрый день. Мне бабу Улу.
– А чего тебе?
– Откройте, пожалуйста, я просто хочу спросить.
За фанерой поскреблись, потом лязгнул замок. Дверь приоткрылась на длину цепочки. Ник на мгновение растерялся: у бабы Улы на голове высилась башенка из розово-фиолетовых волос, украшенная кокетливым бантиком.
– Ну, спрашивай.
– У вас этажом выше жил офицер УРКа. Давно, лет пятнадцать назад. Вы не помните?
– Офицер?
– Может, он в штатском ходил. С короткой стрижкой, волосы темные. Молодой.
Баба Ула закивала так, что затрепетал бантик.
– Точно, был. У Марты-покойницы, земля ей пухом, – старушка мелко перекрестилась, – квартиру снимал. Марта сама к дочке переехала, недалече, на Овражную. А квартиру сдавала. Как померла, дочка-то ее и продала энтим. Теперь все топают и топают. Как с дневной, так всю ночь.
– А офицер…
– С женой все под ручку. Жена молодая, не сказать чтоб красавица, но с чего красавицей-то быть, когда брюхатая? Отекала сильно, болезная. А потом ничего, выправилась. С коляской швырк-швырк, туда-сюда, мужа, значится, с работы встречала. Я ей: «Динка! Чего шлындаешь? Иди ужин сготовь. Мужику, оно со службы поесть приятнее, чем на твои губы крашеные любоваться». Она смеется: «У меня уже все сварено». И платье на ней фур-фур, нашим не чета. Как его звали-то?
