– Сдаться? – наконец произнес он.
Калам скривился.
– Саперы только-только размялись. Понимаешь, к чему я?
– Что вы устроили?
Калам со вздохом закатил глаза, потом упер руки в боки.
– Старые способы ведения боя отмирают, на смену им приходят новые. Будущее, Эрекала, только что отхватило тебе пол-лица.
– Будущее?.. – переспросил Эрекала в явном недоумении.
– Отныне так и будет. Забудь про животных. Они вымрут, а мы останемся и продолжим убивать друг друга, но только теперь в ужасающих количествах.
Командующий покачал головой.
– Когда все звери вымрут…
– Останется самый жестокий. Ура! – Калам вдруг обнажил зубы. – И насилие не кончится. Никогда.
Эрекала медленно расширил глаза, потом перевел взгляд на выстроившихся в ожидании малазанцев.
– Когда все звери вымрут… – снова прошептал он и, уже громче, обратился к Каламу: – Твои слова убедили меня. Передай Первому Кулаку, что Серые шлемы Измора сдаются.
– Отлично. Сложите оружие, мы соберем его по пути. Увы, не поможем раненым. Спешим.
– А как вы намерены поступить с моими братьями и сестрами?
– Никак. Главное, не идите за нами. Ваше участие в этом Худом проклятом бардаке окончено. Все просто, – добавил убийца. – Нам нужно было преодолеть перевал. Вы встали у нас на пути. Ассейлов и их Покаянных не жалко – в конце концов, мы здесь именно затем, чтобы их убивать. А изморцев нам велели не трогать. Первый Кулак отчетливо дал понять, что мы с вами не враги. И никогда ими не были.
По пути назад Быстрый Бен покосился на Калама.
– Откуда ты знал?
– Знал – что?
– Что его устроят твои слова о людях, вечно истребляющих друг друга?
Убийца пожал плечами.
– Я просто сказал, и он сразу понял: так и будет. Фанатик фанатиком, но это не значит, что он дурак.
Быстрый Бен хмыкнул.
– Ну, тут позволь не согласиться.
– Хорошо. – Калам кивнул. – А если так: даже фанатик чувствует дерьмо, в котором увяз. Подойдет?
– Не совсем. Дурак еще и убеждает себя, будто оно прекрасно пахнет. Ты ведь, по сути, сказал ему, что его священным зверям конец.
– Ага. А потом еще и подсластил.
Быстрый Бен обдумал эти слова и наконец вздохнул.
– Знаешь, не один Эрекала здесь за дурака.
– Чуешь, чем пахнет? А я-то думал, маг, что ты умный. Ладно, давай я доложу Парану, а ты найди нам лошадей.
– Поедем за Тавор?
– Да. Если она жива, мы ее найдем.
Издав разъяренный вопль, Корабас впилась клыками в плечо элейнту. Хрустнули, крошась, кости. Ногой она вспорола дракону брюхо, потом вонзила когти глубже и с фонтаном крови вырвала ему кишки. Взмахнув шеей, швырнула безжизненное тело в элейнта, надвигающегося сбоку.
По спине процарапала чья-то лапа. Корабас развернулась, схватила недруга, притянула к себе, вгрызлась ему в глотку и отпустила. Другой дракон вцепился зубами в лодыжку. Изогнувшись, она обхватила пастью его голову и, резко сомкнув челюсти, раскрошила череп. Очередной элейнт навалился сверху. Острые как бритва когти оставили царапины под левым глазом, клыки содрали кусок чешуи с шеи. Корабас сложила крылья и рухнула вниз, высвобождаясь из хватки. Дракон под ней ощутил всю огромную мощь ее веса. Со сломанным крылом и хребтом, он, кружась, упал на землю.
Корабас снова взмыла ввысь. Элейнты вились вокруг нее, будто вороны вокруг кондора, то подлетая, то отлетая. Воздух звенел от их хриплых воплей и яростного рева Древних.
Счет погибших шел на десятки – трупы драконов тянулись за ней по земле, будто след. Но число их не убывало. Корабас истекала кровью, почти задыхалась, а натиск с каждым разом становился все мощнее.
Однако что-то менялось. Она чувствовала это во внутренностях, что застряли между зубами и когтями, в шумно выдыхающих ноздрях, в воздухе. Слишком много элейнтов. Слишком много Древних. Пока что бури сталкиваются, но скоро сольются воедино.
Скоро пробудится Т’иам.
Ударила очередная Буря. Корабас взвыла и стала отбиваться, ломая ребра, выдирая ноги, отрывая крылья. Отгрызая головы. Вспарывая животы. Тела падали, продолжая собой след разрушения. Воздух наполнился кровью, и в нем было много крови Корабас. Слишком много моей крови.
Т’иам! Мать Т’иам! Ты поглотишь меня? Поглотишь свое дитя, такое нежеланное, ненавистное и брошенное?
Мать, ты видишь сгущающуюся тьму? Слышишь в ней мои крики?
Боль была сильна. Слепая ярость вокруг сама по себе была Бурей, что беспрестанно трепала Корабас. Она не просила, чтобы ее боялись. Не хотела всего этого яда, которым ее одаривали родичи. Не просила, чтобы ей давали жизнь.
Как больно.
Ты убьешь меня?
Мать, ты убьешь свое нежеланное дитя, когда явишься?
Вокруг непроницаемым вихрем вились драконы. Слабея, Корабас продолжала драться. Она уже не видела, куда летит – глаза ей застили боль и ненависть.
В этом вся моя жизнь. За что? Чем я ее заслужила?
Бури элейнтов рвали ей шкуру, раздирали крылья. Только сила воли удерживала ее в воздухе, в этом истерзанном небе, а далеко-далеко позади за горизонт медленно погружалось солнце.
Узри тьму. Услышь мои крики.
Глава двадцать третья
В серый день в глубокой каменной долине,
Где, как тени из мертвого двора,
Печали налетают мельтешащими саванами
И лишь немного листьев, серых как мошки,
цепляются за ветви на склонах горы,
дрожа под ветром с ночного перевала,
Я один встал на колени и возвысил голос,
взывая к богу.
Ожидая в отголосках угасающего дня,
Когда тишина обретет форму,
И пальцы легки, как пыль,
И стая ворон, усевшихся на деревья,
Чтобы рассмотреть человека на коленях,
Напомнила мне звезды, которые только что
Глядели, как часовые,
С небесной стены, больше не закрывающей
мои глаза,
И все слова, которые я говорил всерьез,
И весь гнев, и страстная воля сурово
Встанут, как солдаты в ощетинившихся шеренгах,
Нависая в сезон отлета птиц,
И песни не позовут в полет,
Где мои руки, расправленные как крылья,
Окровавлены в страстной молитве
И лежат, умирая,
на моих коленях.
Моему богу нечего сказать мне в серый день,
Мертвенно-бледная пыль служит невероятным ответом,
Немая, как листья в тихую погоду,
И даже небеса забыли о солнце.
Дай мне благо тишины, чтобы не ждать ответов
От этого дразнящего безразличия, – не важно,
Я покончил с предрассветными молитвами,
И печали растают
на свету.
«Щепотка моих ответов»
Рыбак кель Тат
Он подтащил завернутое тело так близко, как только осмелился, и теперь оно лежало рядом на земле. Обветшалая одежда в пятнах приобрела цвет высохшей грязи. Сидя верхом на мертвом коне, Ток оперся на луку седла, изучая одним глазом далекий Шпиль. Слева, за утесами, громадный залив бурлил, как во время прилива. Но ко всей этой ярости прилив не имел отношения. Собиралось колдовство, и больной воздух наливался силой.
