Та ночь должна была стать для них последней. Они это знали – вся Змейка знала. Бадаль никак не пыталась их переубедить. Возможно, она тоже сдалась – трудно сказать наверняка. Упрямство сохраняло свою форму, даже если было сделано лишь из золы и пепла. Гнев мог казаться обжигающим на ощупь, хотя на самом деле был мертвенно-холодным. В этом заключался обман мира. Мир лгал и ложью своей смущал ум. Убеждал, что он именно такой, каким кажется. Так мир превращал веру в смертельную болезнь.
Бадаль смотрела на спины тяжей и продолжала вспоминать…
Рутт замедлил шаг. Остановился. Всхлипнул, затем снова и выдавил из себя:
– Бадаль… Мухи идут…
Бадаль посмотрела на свои ноги в надежде, что они смогут дойти до Рутта. Медленно, через боль, они смогли. Проследив за тем, куда направлены слепые, заплывшие глаза, далеко впереди Бадаль разглядела копошащиеся силуэты – черные на фоне багрового заката. Мухи о двух ногах группка за группкой словно бы выплывали из кровавого сияния.
– Мухи идут… – повторил Рутт.
Но ведь она прогнала их последним словом силы, которое полностью истощило ее. Весь день Бадаль не могла исторгнуть из губ ничего, кроме воздуха.
Она сощурилась.
– Хотел бы я снова ослепнуть.
Она посмотрела на его опухшие глазницы.
– Ты все еще слеп, Рутт.
– Тогда… Они у меня в голове. Мухи… у меня в голове.
– Нет. Я тоже их вижу. Но это все из-за закатного марева, Рутт. На самом деле там люди.
Он чуть не упал, но встал понадежнее и приосанился. Выглядело это жутковато.
– Отцы.
– Нет. Да. Нет.
– Бадаль, мы что, идем назад? Мы сделали круг?
– Нет. Они идут с запада, а мы все время шли за солнцем, каждый день, каждый вечер.
Бадаль замолчала. Змейка за ними скручивалась в кольцо – костлявые тела сбивались в кучу, как будто так безопаснее. Силуэты на фоне заката росли и приближались.
– Рутт, там… дети.
– Что это у них на коже… на лицах?
Среди детей она разглядела одного отца: борода седая с ржавым, в глазах – печаль, свойственная некоторым отцам, когда они отсылают своих детей в последний раз. Однако детские лица привлекали больше внимания. Татуировки.
– Это они пометили себя, Рутт.
Капельки черных слез. Нет, теперь я вижу ясно. Это не слезы. Слезы высохли и больше не вернутся. Это отметины – на лице и ладонях, на руках и шее, на плечах и груди. Эти отметины.
– Рутт.
– Что, Бадаль?
– У них есть когти.
Рутт прерывисто выдохнул и весь затрясся.
– Попробуй теперь, Рутт. Попробуй открыть глаза.
– Я… я не могу…
– Попробуй. Должно получиться.
Отец вместе с толпой когтистых детей подошел ближе. Они держались настороженно. Не ожидали нас увидеть. Не искали нас. Они пришли не к нам на выручку. Было видно, что они тоже страдают – жажда сжала их лица когтистой костлявой рукой. Когти приносят страдания.
Однако отец, остановившийся перед Руттом, отстегнул с пояса бурдюк. По легкости и толщине было видно, что воды там осталось совсем чуть-чуть. Выдернув пробку, отец протянул бурдюк Рутту.
Тот выставил вперед Ношу.
– Сначала ей, – произнес он слабым голосом. – Прошу, сначала малышку.
Жест был понятен и без слов. Отец не мешкая подошел ближе и наклонился к свертку, а Рутт тем временем откинул ткань, скрывавшую крошечное, сморщенное лицо.
Отец вздрогнул, поднял голову и пристально всмотрелся в узкие глаза-щелочки Рутта.
Бадаль ждала, затаив дыхание.
Затем отец встряхнул бурдюк, наклонил горлышко к губам Ноши, и оттуда тонкой струйкой полилась вода.
Бадаль вздохнула.
– Это хороший отец, Рутт.
Один из когтистых детей – на год или два старше Рутта – подошел и аккуратно забрал у него Ношу. В иной раз Рутт бы сопротивлялся, но сил не было. Когда чужой мальчик забрал сверток, руки Рутта остались согнутыми, как будто он все еще держал Ношу. Бадаль увидела, как напряжены его мышцы и сухожилия. Она попыталась вспомнить, когда в последний раз видела Рутта без Ноши на руках, но не смогла.
Ребенок теперь был призраком у него на руках.
Отец, плача – Бадаль видела следы от слез на его грязных, щербатых щеках, – вставил горлышко бурдюка в губы Рутту. Выдавил несколько капель, потом еще.
Рутт сглотнул.
Остальные когтистые дети проходили мимо, к свернувшейся кольцом Змейке, снимая с пояса бурдюки. Их было явно недостаточно, но они все равно шли.
И теперь Бадаль увидела новую Змейку, что выползала из заходящего солнца, – блестящую Змейку из железа и цепей. Она выглядела знакомо; Бадаль видела ее во снах. Отцы и матери, но все дети. А вот – я вижу – их главная мать. Я вижу ее. Она идет.
Из-за спины женщины выходили еще люди с бурдюками.
Мать остановилась рядом с бородатым отцом и посмотрела на Бадаль.
– Скрипач, – произнесла мать; Бадаль слышала этот язык во сне, – они идут не туда.
– Да, адъюнкт.
– И я вижу здесь только детей.
– Да.
За спиной у матери стоял еще один солдат.
– Но… Адъюнкт, чьи это дети?
Она обернулась.
– Не важно, Кулак. Теперь они наши.
Рутт наклонился к Бадаль.
– Что они говорят?
– Они говорят, что нам нужно возвращаться.
«Возвращаться?» – прошептал Рутт одними губами.
– Рутт, ты все сделал правильно. Ты вел Змейку, а ее незрячий язык нашел этих чужаков, которые нам больше не чужие. Рутт, ты увел нас от смерти и привел к жизни. – Бадаль подошла к нему ближе. – Теперь ты можешь отдохнуть.
Бородатый отец (которого звали Скрипачом) успел придержать Рутта, чтобы тот не упал. Они оба опустились на колени.
Адъюнкт немного подалась вперед.
– Капитан, он жив?
Тот, помедлив, поднял голову.
– Если сердце у него бьется, адъюнкт, то я этого не чувствую.
– Он жив, Папа, – произнесла Бадаль на их языке. – Просто отлучился. Ненадолго.
Вперед протиснулся мужчина, которого мать назвала Кулаком.
– Кто ты такая, дитя, и где научилась говорить по-малазански?
Кто я такая? Не знаю. И никогда не знала. Бадаль встретилась взглядом с матерью.
– Рутт привел нас к вам. Потому что вы единственные.
