– Они так и так погибали, командир. За день лошади нужно больше воды, чем четверым солдатам, а запасы у хундрилов кончались. Попробуйте пустить кровь обезвоженному животному – это ох как непросто.
– Понимаю. Теперь у них мертвые лошади, а воды нет. Если бы ты провернул это еще неделю назад, жертв можно было бы избежать. Они хотят убить тебя, алхимик. Я полдня только и делал, что отговаривал их.
Баведикт с обидой поглядел на Вала.
– Вы же сказали, что между лошадью и матерью…
– Они, конечно же, выберут мать. Ты что, дурак?
Алхимик вздохнул.
– Ладно, – махнул рукой Вал, – мы теперь все – «Мостожоги». Не стану скрывать, мы время от времени убивали офицеров, когда те оказывались плохими. А кто бы не убил? Поставь дурака командовать, он ведь всех погубит. Стало быть, лучше нанести упреждающий удар. Не бойся, ты такого не заслужил. Более того, ты мне нужен, да и им тоже. В общем, глотку тебе никто не вспорет, за это не переживай.
– Спасибо, командир, успокоили.
Вал подошел ближе и понизил голос.
– И вот еще что. Скоро все пойдет вразнос, чуешь? Охотники за костями – регулярная армия – еле держится.
– По-моему, мы не лучше.
– Соответственно, допустить бойню нельзя, согласен? Я уже сообщил капитанам. Как только что начнется, мы сразу же даем деру. Когда солдаты примутся искать очередную жертву, я хочу, чтобы мы уже были в сотне шагов от них.
– Думаете, все будет настолько плохо?
Вал пожал плечами.
– Трудно сказать. Пока что морпехи держат всех в узде. Но если хоть одного из них убьют и запахнет кровью – начнется резня, помяни мое слово.
– А как в былое время разрешили бы ситуацию «Мостожоги»?
– Очень просто. Выявили бы бузотеров и прикончили. Бузотеры – это те, кто не перестает жаловаться и подначивать менее умных на дурацкие поступки. В надежде развязать хаос. Я бы, – Вал кивнул в сторону идущей рядом колонны, – оттащил Блистига в пустыню и разделался с ним. Никто в лагере целый день не уснул бы от воплей.
– Неудивительно, что вас объявили вне закона… – проворчал Баведикт.
Небо на востоке светлело, солнце выходило на бой с Нефритовыми путниками, которые отступали за горизонт на севере. Колонна разбилась на отделения – группки солдат уходили в сторону от тропы и падали на землю, со звоном бросая рядом мешки с доспехами и оружием. Тянульщики остановились и стали выбираться из упряжи. Послышались стенания хундрилов: еще одна лошадь пала. Сверкнули ножи; сегодня ночью можно было вдоволь напиться крови, но среди «Выжженных слез» никто не радовался.
Морпехи, красноглазые и осунувшиеся от изнеможения, расположились рядом с повозками. Солдаты двигались и кряхтели по-стариковски, устанавливая навесы и шатры, раскатывая походные постели, устраивая передышку после каждого действия. Медленно доставали оружие и стачивали промасленными камнями образовавшиеся за день зазубрины. Делалось это бездумно, инстинктивно, с пустым и бессмысленным взглядом.
А затем с повозок спустились дети и поодиночке, по двое расселись между солдатами. Они не попрошайничали, нет, просто сидели и смотрели, как солдаты спят. Или молча страдают с открытыми глазами. Или тихо умирают.
Сержант Уголек наблюдала за этим, привалившись к колесу повозки, которую охранял ее взвод. Робкое появление детей оказывало на солдат удивительное воздействие. Споры утихали, взгляды смягчались, напряжение спадало. Те, кто не мог заснуть, переворачивались на бок и отдавались усталости. Те, кто плакал, сглатывали боль и успокаивались.
Что за дар такой? Уголек не понимала. А когда солдаты просыпались в сгущающихся сумерках и видели рядом с собой крохотное неподвижное тельце, холодное и бледное, то весь взвод устраивал над трупиком сверкающий курган из кристаллов. Потом солдаты срезали фетиши со своих ремней и амуниции – кости, которые несли с самого Арэна, – и возлагали их на несчастные холмики.
– Они нас убивают.
Уголек оглянулась на сестру, сидевшую у заднего колеса, вытянув сломанную ногу.
– Кто на этот раз, Целуй?
– Они приходят разделить последние мгновения. Свои. Наши. То, что они приносят, несправедливо.
Уголек нахмурилась. Ты покинула меня, сестра. Вернешься ли ты?
– Я не понимаю, что они приносят.
– И не поймешь.
Внутри взбрыкнула злость, но тут же утихла.
– Почему ты так говоришь?
Целуй запрокинула голову между двух спиц, прикрыла глаза и осклабилась.
– Они приносят то, что всегда у тебя было, а у меня нет. Вот почему ты не понимаешь. Ты не видишь. Это все равно что заглянуть себе в душу – никто этого не умеет. Конечно, все говорят, что умеют. Болтают об откровениях, прозрении и прочей ерунде. Но есть в нас то, что навеки остается скрытым.
– Внутри меня ничего не скрывается.
– Однако тебе больно видеть, как эти дети сидят, смотрят, лежат рядом. Ведь так?
Уголек отвела взгляд.
– Дура. – Целуй вздохнула. – Они приносят достоинство. Как и ты с адъюнктом. Почему, по-твоему, народ ее ненавидит? Терпеть не может одного ее вида? Она демонстрирует нам то, о чем мы не хотим вспоминать, потому что достоинство мы утратили давно и безвозвратно. А эти дети показывают нам, как можно с достоинством уйти, когда умирают сами или дают умереть нам под их присмотром.
– Адъюнкт как-то говорила, что мы живем и умираем без свидетелей. Эти дети, похоже, не согласны.
Только что с того?..
– А ты думала, будет просто? – продолжала Целуй. – Думала, мы не устанем? Мы пропахали полсвета, чтобы попасть сюда. Мы давно перестали быть армией – даже не знаю, что мы такое теперь. Не думаю, чтобы во всем мире кто-то сумел бы дать нам название.
– Мы не дойдем, – обреченно сказала Уголек.
– И что?
Уголек подняла глаза и ненадолго встретилась взглядом с сестрой. За Целуй сидел капрал Римм и натирал обрубок правой руки маслом. Уголек знала, что он все слышит, хоть и виду не подает. Как и Милый, который лежит, укрывшись грязной простыней от солнца.
– Так тебе не все равно, Целуй? Непохоже на тебя.
– Смысл не в том, чтобы выжить, Уголек, и довольно давно.
– Вот как? – буркнула она. – А в чем он, просветишь?
– Ты и сама знаешь. Сказала же: мы не дойдем. А эти дети среди нас как будто гомункулы. Они сделаны из всего, чего мы лишились, – из достоинства, совести, истины и прочего. И посмотри на них: одна кожа да кости. Немного в нас, видимо, было хорошего, сестрица.
Если бы слезы не иссякли, Уголек бы расплакалась. Вместо этого она сползла на твердую землю.
– Тебе надо было сбежать.
