И чему нас это научило?
Только тому, что у жизни своя цель. И тому, что жизнь невозможна без страданий. Есть ли в этом смысл? Достаточный ли это повод для существования?
Я Развязанная. Глаза мои открыты, но что я вижу?
Ничего…
Впереди, в голове колонны кто-то стоял. Нужно придумать убедительную ложь. И если на последнем издыхании эти люди будут меня проклинать, пусть. Моим преступлением было надеяться. В наказание я должна смотреть, как надежды угасают.
Однако т’лан имассы уже очень долго терпят это наказание. И угасание надежды называют также по-другому: страдание.
– Слова, – произнесла Бадаль, глядя в глаза адъюнкту. – Я нашла силу в словах, но исчерпала ее всю. Больше не осталось.
Мама посмотрела на товарищей, но ничего не сказала. Жизнь почти покинула ее бесстрастное лицо и глаза; смотреть на них было больно. У меня родились для тебя стихи, но слова пропали. Теперь их нет.
Какой-то мужчина запустил себе в бороду грязные пальцы.
– Дитя… если – когда-нибудь – твоя сила вернется…
– Это не та сила, – мотнула головой Бадаль. – Она ушла. Наверное, насовсем. Я не знаю, как ее вернуть. Думаю, она умерла.
Я не могу служить вам надеждой. Не видите разве, что все должно быть наоборот? Мы же дети. Всего лишь дети.
– То же самое случилось и с богом, что погиб здесь.
Лицо мамы напряглось.
– А можешь поподробнее?
Бадаль опустила голову.
Тогда заговорил другой мужчина – с затравленным взглядом:
– Что ты знаешь об этом боге?
– Он распался на части.
– А как распался – сам или по чьей-то вине?
– Был убит своими же последователями.
Мужчина смотрел так, будто ему только что отвесили оплеуху.
– Это из Песни Осколков, – продолжала Бадаль. – Бог хотел дать своему народу последний дар, но тот был отвергнут. Люди не желали принимать его, поэтому убили бога. – Она пожала плечами. – Это было давно – в ту эпоху, когда верующие убивали своих богов за неправильные слова. Сейчас-то, наверное, все по-другому?
– Ну да, – пробормотал бородач. – Сейчас мы доводим богов до смерти своим безразличием.
– Мы безразличны не к самим богам, – произнесла женщина, стоящая рядом с мамой, – а к дарованной ими мудрости.
– От безразличия боги в итоге чахнут и умирают, – добавил другой мужчина. – Все-таки это тоже убийство, хоть и медленное. Впрочем, мы не менее жестоки и со смертными, которые осмеливаются говорить нам то, что мы не хотим слышать. – Он выругался. – Удивительно ли, что мы чересчур задержались.
Мама посмотрела Бадаль в глаза и спросила:
– А кто живет в этом городе… в Икариасе?
– Одни призраки, Мама.
Сэддик сидел на земле, разложив перед собой свои безделушки. Услышав об Икариасе, он поднял голову и указал на бородача.
– Бадаль, я видел этого человека. В кристальных пещерах под городом.
Она ненадолго задумалась, потом повела плечами.
– Значит, не призраки. Воспоминания.
– Навеки замурованные там, – произнес бородач, глядя на Сэддика. – Адъюнкт, – обратился он к маме, – они вам не помогут. Посмотрите: они умирают так же, как и мы.
– Хотел бы я, чтобы мы могли им помочь, – произнес другой мужчина.
Мама вздохнула и почти обреченно уронила голову на грудь.
Так не должно быть. Чего я не замечаю? Почему я чувствую себя такой беспомощной?
Бородач продолжал смотреть на Сэддика.
– Отправьте их спать, адъюнкт, – сказал он. – Это все слишком… жестоко. Я про солнце и жару.
– Лостара…
– Нет, адъюнкт, я сам их провожу.
– Хорошо, капитан. Бадаль, это Рутан Гудд, и он отведет вас в тень.
– Да, Мама.
Капитан присел напротив Сэддика.
– Давай помогу тебе собрать игрушки, – слегка ворчливо произнес он.
Рутан Гудд и Сэддик стали складывать безделушки в драный мешок, и у Бадаль перехватило дыхание. Сэддик вдруг вскинул голову и встретился с ней взглядом.
– Бадаль, что он сказал?
Ей было трудно дышать и говорить. Ее охватила какая-то неясная злость. Она вырвала мешок у Сэддика из рук и снова высыпала все на землю, а затем удивленно уставилась на безделушки.
– Бадаль?
Капитан с легким испугом наблюдал за этой сценой, но ничего не говорил.
– Бадаль?
– Сэддик… эти твои штуки… это игрушки.
Сэддик побледнел, на его лице проступило выражение неприкрытого, болезненного изумления. Мальчик был готов заплакать.
Прости. Я… забыла.
Сэддик снова посмотрел на рассыпанные перед ним предметы. Он протянул руку к одному из них – мотку из бечевки и перьев, – но тут же отдернул ее.
– Игрушки, – прошептал он. – Это игрушки.
Капитан встал и отошел. Бадаль встретилась с ним взглядом, и в его темных глазах читался ужас. Пришло осознание: да, вот что мы утратили.
– Спасибо, капитан, – тихо произнесла она. – Мы пойдем. Только… попозже. Можно?
Тот кивнул и отвел взрослых в сторону. Никто не произнес ни слова, хотя было ясно, что они ничего не поняли и что у них много вопросов.
Бадаль опустилась на колени напротив Сэддика. Она беспомощно смотрела на разложенные предметы. Я… я не помню. И все же она взяла в руку яблоко от кинжала или меча, поглядела на Сэддика, а тот приглашающе кивнул.
Рутан стоял в тридцати шагах и смотрел. Было жарко, но пот высыхал мгновенно, не успевая выступить. В нескольких коротких, жестких словах он объяснил своему единственному собеседнику – адъюнкту, – что сейчас произошло.
Оба довольно долго молчали.
Несправедливо. За свою чересчур длинную жизнь Рутан повидал немало преступлений… но это превосходит все прочие. Выражение ее лица. Взгляд мальчика, когда он узнал. Коллекция безделушек, что он носит как сокровище, – и разве это не сокровище?
– Мы говорили об убийстве богов, – произнес он наконец, утирая рукой глаза, – с непонятным вызовом, почти бесстыдством. И что они нам показали? Адъюнкт, кем мы становимся, убив невинность?
Тавор хрипло вздохнула.
– Они получат по заслугам.
По положению ее плеч Рутан понял, что Тавор взвалила на себя новый груз; по движению головы узнал невероятную храбрость, нежелание отводить взгляд. От двух детей, пытающихся вспомнить, что такое игра. Адъюнкт, прошу вас, не надо. Вы не вынесете больше…
