И пойдет искать павших.
Как новорожденное дитя, он пойдет искать павших.
Сэддик, ты не погибнешь здесь. Ты проживешь долгую, долгую жизнь. Откуда я это знаю? И кто та женщина, что спит в соседней комнате, – женщина, которая всегда тебя любила? Я хочу разглядеть ее, но не могу.
Мать продолжала кричать, но уже тише.
Сквозь молчаливую толпу двигался мужчина, и хундрилы расступались перед ним. Он вошел в шатер. Оттуда послышались всхлипы, а затем в мир прорвался звук, от которого у Бадаль заколотилось сердце. Тоненький, жалобный вопль.
Бадаль почувствовала, что рядом кто-то стоит. Подняв глаза, она увидела адъюнкта.
– Мама, ты должна вести детей.
– Ты правда думала, что я такое пропущу?
Бадаль со вздохом спустилась с дохлой лошади и взяла адъюнкта за руку.
Та отдернулась, будто ужаленная, и ошалело посмотрела на Бадаль.
– Не надо.
– Когда ты откроешься чувствам, Мама?
Адъюнкт попятилась и через несколько мгновений затерялась в толпе. Расступались ли хундрилы перед ней, Бадаль не видела.
– Есть мама в этой ночи, – прошептала она, – но звездам ее не видно почти…
Корик провел пальцем по деснам. Вынул изо рта, посмотрел – палец был в крови. Забавно, если подумать. Умираешь от жажды, как и все вокруг, но уже два дня пьешь свою кровь. Вытерев палец о штанину, Корик посмотрел на остальных.
Улыбка точно всех переживет. Ни один мужчина не решится это признать, но женщины во многом гораздо сильнее. Вполне объяснимо, впрочем.
Из носа в горло продолжала стекать кровь. Сколько бы Корик ни сглатывал, он никак не мог от нее избавиться. Вполне объяснимо. Шлюший дом. Я видел все, и мне хватило. Это лучше любого учителя, бесконечно нудящего об истории. Лучше любых мудрецов, пророков, агитаторов и повстанцев. Да, тех, кто потрясал кулаками против несправедливости и долбил ими в стены. Только стены-то были от тех ящиков, которые они сами себе построили и в которых поселились. Для многих весь мир был таким ящиком. Они даже не знали, что за его пределами есть жизнь.
А вот шлюхи знали. Можете смеяться, но посмотрите на них через призму лет, и ваше сердце кровью обольется. Женщина отдает свое тело, как мужчина – последний медяк: лишь когда отдать больше нечего. В глазах у шлюхи можно прочесть все, что мы творим друг с другом. Все.
Прошлой ночью Корик убил сослуживца. Такого же Охотника за костями, который пытался украсть пустой бочонок. Но Корик старался не думать ни об искаженном жаждой лице, ни о последнем вздохе умирающего. Нет, он думал о шлюхах.
Они могли воспитать меня в стыдливости, но не стали. И, боги помилуйте, теперь я об этом жалею. Может, тогда бы он понял, что́ заставляет товарищей раз за разом вставать, закидывать на плечи мешок со снаряжением, хоть под тяжестью сгибаются колени. «Малазанский солдат несет на себе все, что ему пригодится на войне» – так звучал девиз Дассема. А что, если войны нет? Что, если враг внутри? Что, если этот груз не на тебе одном, а на всем проклятом мире? Как быть тогда?
Корик слышал слова того капитана – Рутана Гудда. Лежа в невыносимой жаре, дрожа под последним одеялом, он слышал, как тот рассказывает о мальчике с девочкой и рассыпанных между ними игрушках. Они не могли вспомнить, что это такое. Игрушки. Впрочем, даже когда вспомнили, ничего не изменилось, ведь они забыли и как играть.
Есть тайна, о которой мало кто подозревает. В шлюшьем доме нет ничего более святого, чем любовь к детям. Всякая насмешка над этим сравни богохульству, ведь каждая шлюха помнит себя ребенком. Да, воспоминания могут быть и печальными, и горькими, но когда отдаешь себя, кроме них, у тебя ничего не остается. Так что они знают: священна только невинность.
И больше ничто.
По храмовым праздникам жрецы подбивали толпу забрасывать шлюх камнями. Никто в эти дни не выходил. Корик помнил, как женщины прятались по комнатам и разговаривали исключительно шепотом, лишь бы ни единого звука не вырвалось из-за ставен. И маленький Корик дрожал вместе с ними от страха. Вот из-за таких дней он возненавидел храмы, жрецов и тех, кто их слушал.
Увечный бог. Падший. Будь моя воля, я б убил тебя голыми руками. Клянусь, я б убил всех жрецов, всех богов и всех, кто ходит по улицам с камнями. За шлюх и за то, что вы у них отобрали. И еще за детей.
Корик встал, закинул на плечо мешок – бесполезное оружие, бесполезные доспехи – и посмотрел на остальных. Все уже были готовы и по сигналу Битума зашагали вперед.
Еще одна ночь. Во имя невинности.
Суставы у Флакона распухли и покраснели, отчего каждый шаг давался с болью. С каких пор человек соглашается жить ради простой истории, не важно, насколько душераздирающей или трагичной? И не важно, насколько глубоко она пробирает. Для нашего мира это слишком просто.
Флакон никогда не верил речам и вообще способности кого-либо воодушевлять словом. Да, можно было жарко говорить о мечтах и желаниях, которые затем передавались разгоряченным шепотом, но в конечном счете толпа расходилась, люди возвращались по домам и продолжали жить.
Какими бы рьяными ни были слушатели в первых рядах, когда огонь затухал и никто на них не смотрел, они куда-то прятались. Хотя, может, всем нам нужно время от времени залезать к себе в нору, чтобы передохнуть и не слышать ничьих голосов. Чтобы посидеть в тишине.
И посмотрите, что бывает с теми, у кого такой возможности нет, кто не может ни скрыться, ни отдохнуть, – посмотрите, как болезненно горят их глаза. Их жизнь превращается в пытку, а голос души – в один бесконечный вой.
Болезненно точно. Флакон и правда ощущал себя больным, и это мягко говоря. «Мы все равно что ходячие мертвецы». Так сказал Скрипач. Или еще кто-то. Может, Спрут. Неважно. Ходячие мертвецы такой боли не чувствуют. Они не несут на плечах груз тысячи вопросов – вопросов без ответов.
Флакону казалось, что рядом с ним волочит ноги его бабушка, хотя откуда бы ей взяться здесь, посреди пустыни? А может, это и не бабушка вовсе, а другая свечная ведьма, которая плетет негнущимися пальцами тростниковых куколок для деревенской ребятни. Подарки.
Обереги. Помню, как ты их раздавала. «Игрушки, берите даром!» – говорила ты и кивала. А детишки подбегали и смеялись.
Однако ты вплетала в куколок защитные чары, благословения, заговоры от болезней. Ничего мощного, что спасло бы от селя или лавины. Но если отец распускал кулаки, а дядя под покровом ночи лез в кровать – они получали по заслугам.
Порезы заживали, а лихорадка уходила.
Так что, бабуля, я пройду этот путь до конца. В твою честь. Только сделай мне куколку, что спасет от боли.
Возьми ребенка за руку и расскажи ему, как все в конце концов получат по заслугам.
