Да, такой подставы от судьбы я не ожидал. Первым моим порывом было послать всех Долгоруких куда подальше, вот только если я еще надеялся не сдохнуть в грядущем январе, то в этом случае я так искупаю в дерьме свое имя, что мне никогда его больше не отмыть. Да и девушка, которая здесь совершенно ни при чем, пострадает, ведь единственная дорога ей отсюда в том случае, если я ее пошлю, в ближайший монастырь.
Я расхохотался и упал на кровать, хохоча во все горло, чувствуя, что падаю в самую настоящую истерику. У меня был выбор, вот только выбирать приходилось между очень плохим и совсем хреновым. А это значит, что я сейчас встану и официально при свидетелях буду просить у Алексея Григорьевича Долгорукова руку его дочери Екатерины Алексеевны.
Глава 17
Я стоял у окна, заложив руки за спину, и смотрел, как внизу препираются Репнин и Михайлов, выясняя, кто виноват в том, что я оказался в ночном лесу один, и каким образом они меня вообще потеряли. Когда я задал им этот вопрос в лоб, то они клялись, что будто кто-то глаза им отвел: вроде бы вот он я, кого-то явно углядевший, а потом раз, и словно кто платок на голову набросил. И самое главное, ни одному из них даже в голову не пришло, что я могу элементарно заблудиться. То же самое, скорее всего, и с женишком произошло, покрутился он, покрутился в домике и ни с того ни с сего рванул домой, твердо уверенный, что Катька не придет. Ну тут пускай Ушаков следы умысла ищет, это его непосредственная работа, между прочим. Я же пока о Екатерине думать буду. Она ведь ключевая фигура в смерти Петра, как ни крути. Ведь именно с ней он поперся на какой-то праздник, то ли ярмарку, то ли еще какие народные гуляния, и в этом идиотском камзоле сильно простудится, а там оспа и привет.
Что же мне все-таки с ней делать? Предложение я так в охотничьем домике и не сделал, сказал, что разберемся. Перечить мне не стали, все равно во всем ее в итоге обвинят. Как бы это ни было несправедливо, но в это время в подобных ситуациях виноватой всегда считалась девушка, без исключений. Даже если ее взяли силой. Таковы правила игры, и только от порядочности мужчины зависит, что с ней в дальнейшем станет. Да, осадок остался, как бы Долгорукие пакостить раньше времени не стали. Знать бы еще точное время, когда эти прожжённые твари свои «Кондиции» для курляндской герцогини напишут. Но я не помню, до смерти Петра это было или уже после, а и помнил бы, ничего это не решало – все равно изменения от написанного проглядываются в каждом моем шаге. Точно знаю лишь дату смерти, я ее высчитал, прикинув дни после возможного обручения – в ночь на девятнадцатое января.
Сейчас княжну осматривал Бидлоо, который перед этим долго сокрушался над моей раной, но нашел ее достаточно чистой. Еще бы она не была чистой, когда на нее пол-литра бренди вылили.
– Государ, как бы деликатно это сказат.
Я продолжал смотреть в окно.
– Она беременна? – голос звучал достаточно равнодушно, мне действительно было наплевать и на Катьку, и на ее еще не родившегося ребенка.
– Откуда вам… о-о-о… – Бидлоо замолчал, словно давая понять, что прекрасно понял, что к чему.
– Ничего ты не понял, Николай Ламбертович, ничего ты не понял, – я повернулся к нему лицом. – О состоянии княжны молчи, иначе перед Ушаковым Андреем Ивановичем за слишком длинный язык отвечать придется.
– Государ, как можно… – хорошо возмущается, мне даже понравилось.
– Полно тебе, Николай Ламбертович, я не хотел тебя как-то недоверием обидеть, да, как говорится, доверяй, но проверяй. Можешь отдыхать, Николай Ламбертович, надеюсь, тебе никого сегодня пользовать больше не придется.
– Завтра не забуд перевязку, государ.
– Не забуду, а забуду, так ведь напомнишь, – я снова повернулся к окну. В голове стоял вакуум. Что делать? Жениться или нет? Или все же поговорить с Катериной, как планировал перед тем, как приехал сюда? Наверное, нужно все же поговорить. Она меня избегает, но ничего, вечером в комнату к ней проберусь. Нашей репутации уже ничто не повредит.
– Государь Петр Алексеевич, к тебе де Лириа просится, – Репнин зашел, как обычно, забыв постучаться. Почему-то именно сейчас эта его дурная привычка вызвала во мне глухое раздражение. Развернувшись, я, нахмурившись, решил его отчитать.
– Да доколь уже… Ого, – я прервался, рассматривая просто великолепный бланш, который красовался на его правом глазу, начавшем уже отекать. А ведь еще буквально полчаса назад ничего подобного на лице моего адъютанта не было. – Решил экономию казне на свечах сделать? Похвально, а нужно ли? – Молчит, набычился только. – Кто хоть прав оказался, выяснили?
– Ежели про Михайлова спрашиваешь, то у него на двух глазах фонари, в темноте сейчас точно не заблудится и охраняемую персону не потеряет, – мрачно ответил Репнин.
– Вот что, надо бы и взаправду что-то навроде личной охраны императора сотворить. Полагаю, что по числу батальона будет как раз достаточно. Пусть называются… хм, – я постарался вспомнить, какого гвардейского полка еще не существует. – Вот, Императорским лейб-гвардейским полком, состоящим неотлучно при императоре и семье его. Переводом оформи обе ваши роты, командиром пока тебя назначаю, в звании полковника, но тебе времени заниматься полком не будет, так что сразу ищи заместителя толкового. Вон хоть Михайлова. Да звание до поручика ему поднять надобно. Людей вы знаете, подберете таких, в чьей верности никаких сомнений быть не может. Да и отправь Михайлова к Ушакову. Охрана императорской семьи особых навыков требует.
– Это небыстрый процесс, дай бог к февралю уложиться, – Репнин уже что-то писал, вытащив лист из сумки, наподобие курьерских, которую в последнее время таскал с собой почти постоянно. – Ты полностью доверяешь Ушакову, Петр Алексеевич?
– Разумеется, нет, – я даже фыркнул от такого предположения. – Как я могу доверять тому, кто отца моего со света божьего сжил? Только вот его ненависть к Верховному тайному совету гораздо превышает возможную неприязнь ко мне. Тем более что я-то ничего плохого Андрею Ивановичу не делал, наоборот, обласкал со всех сторон.
– Тогда к чему такая спешка в создании полка? – Репнин посыпал бумагу песком, чтобы быстрее высохла, и скатал в трубочку, которую засунул в свою сумку в отдельный карман.
– Надоело постоянно подпрыгивать, думая, кого из преображенцев, к примеру, вон Елизавета в свою опочивальню зазвала, и не станет ли этот преображенец генератором очередного бунта. Единая будет охрана. С единым патроном – самим императором, и с докладами ежедневными, и сменами постоянными, чтобы не терлись при одной персоне одни и те же лица. Мне о государстве думать надобно, а не о том думу думать, что там опять Верховный совет замыслил. А ты с чем пришел? – я опомнился, вспомнив, что Репнин пришел с каким-то докладом.
– Так де Лириа к тебе просится. Пустить али в шею гнать?
– Гнать в шею послов, которые так щедры к нашим нуждам – дурной тон. Так что зови, послушаем, чего он наговорить хочет.
Де Лириа был как всегда безупречен. Я смотрел на его танцы с бубном весьма положительно. Когда все формальности были соблюдены, этот испанец французского происхождения вытащил из отворота на рукаве небольшой кусок ткани весьма невнятного цвета, в которой я узнал деним.
