Гражданское насилие и личная свобода
Многие общества в истории человечества считали, что они обладают властью над жизнью и смертью простых людей. В обмен на преимущества защиты и выживания, связанные с принадлежностью к обществу, ожидается, что люди будут действовать в соответствии с его правилами, помогая поддержанию его единства и целостности. Нарушение правил означает возмездие, незначительное или серьезное. Другими словами, ожидается, что люди пожертвуют частью своей свободы, чтобы не посягать на свободу других. Это занимательная проблема, особенно в современных обществах, где индивидуальная свобода возрастает до такой степени, что личное удовольствие уже, кажется, занимает приоритетное место над социальными обязанностями и обязательствами.
Здесь снова можно говорить о влиянии Фрейда, который обращался к этой проблеме в книге «Недовольство культурой» (1930). В ней он исследует принесение в жертву личной свободы, необходимой для жизни с другими людьми и получения от общества выгоды в виде защиты. Эта проблема четко сфокусирована в выражении «Это мое тело, и я могу делать с ним все, что хочу». История человечества показывает, что большинство культур не принимают подобное утверждение неуместного индивидуализма именно потому, что многие корыстно заинтересованы в определенных человеческих телах. Родители, супруги и родственники, а также представители правоохранительных органов или даже медицины и религии часто проявляли интерес к телу человека и имели над ним власть. Этот тезис остается верным в отношении мертвых тел. В современной Англии, например, труп юридически не принадлежит человеку, который когда-то жил как это тело; скорее определенные права собственности имеют ближайшие родственники
[283]. Таким образом, даже если человек искренне хотел, скажем, чтобы его захоронили, ближайшие родственники все равно могли выбрать кремацию.
Казнь продвигает этот контроль над телами еще на один шаг, отнимая у человека саму жизнь в предельной форме общественного контроля. Сила, а также потенциальный ужас казни кроется именно в том, что у кого-то жизнь отбирают официально и, в прямом смысле, хладнокровно
[284]. Высшая мера часто применяется к тем, кто лишил жизни другого человека или тем или иным образом действовал против благосостояния всего общества, например совершив государственную измену. Это один из ярких примеров того, как общество использует смерть, чтобы продемонстрировать величайшую ценность самого общества. Хотя казни обычно происходят в обществах с развитой системой права и социальной иерархией, их можно встретить в самых разных социальных группах. Некогда влиятельный исследователь Индии Кристоф фон Фюрер-Хаймендорф рассказывает о казни человека за постоянную кражу скота, превышающую уровень социальной приемлемости среди народов апа-тани на северо-востоке Индии.
Когда настал час казни, несколько лидеров объявили, что он должен умереть за свои воровские привычки: это его собственная вина, и он не должен держать на них зла. Затем ему отрезали руку, «которой он крал», вырезали глаза, «которыми он следил за скотом других людей», и разрезали рот, «которым он ел краденое». Через несколько минут он был мертв
[285]. Этот же антрополог показал, как некоторые племена с относительно простой организацией допускали возмездие даже за убийство, не отнимая у убийцы жизнь.
Одно из основных различий между современными обществами заключается именно в отношении к казни. Те, кто находится под глубоким влиянием западной либеральной мысли, склонны утверждать, что смертная казнь нецивилизованна, потому что, например, она обходится с убийцами так же, как убийцы обращаются со своими жертвами. С точки зрения антропологии аргументы такого рода вполне понятны, поскольку общество, позволяющее людям придерживаться либеральных взглядов, также менее требовательно относится к преступникам. Доля смертных приговоров — это показатель того, в какой мере общество оказывает сильное давление на своих членов. Социальная власть, выраженная в смертной казни, соответствует социальной власти, которая выражается в обычном социальном контроле в данном обществе, и, скорее всего, будет соответствовать степени, в которой оно разделяет набор моральных ценностей, а также чувство границы между этим обществом и другими.
Китай является ярким примером официальной власти, использующей для поддержания общества казни преступников. В имперском прошлом казнь оформлялась в языке и символике, выражавшими благоприятный случай, «в котором силы праведности и справедливости одержали победу в еще одной схватке против сил демонического зла и тьмы»
[286]. Идея заключалась в том, что государственные органы не прибегали к насилию, а исправляли мир, разрушенный насилием преступника. Даже мечи для обезглавливания могли размещать у кроватей больных, исходя из предположения, что, поскольку мечи уничтожают злых преступников, больные могут отбиваться от злых духов, вызывающих болезни. В современном Китае есть свидетельства того, что люди собирают стреляные гильзы, оставшиеся от официальных казней — в настоящее время осуществляемых через расстрел, — и по возможности окунают их в пролитую кровь умершего в надежде на аналогичную защиту
[287]. Вирджил Хо анализирует современные китайские казни, показывая, как насилие, хотя оно кажется практически универсальным понятием, приобретает местное значение, например в отношении зла и болезней. Смерть преступника подтверждает важность жизни, отнятой или испорченной преступным путем. Предполагается, что семья преступника даже заплатит за пулю, использованную на казни, как напоминание о том, что они должны были воспитать более достойного члена семьи и члена общества, и четкое подтверждение того, что этот акт официального убийства полностью оправдан.
Геноцид
Совершенно иной социальный мир обнаруживают контексты, где одна большая часть населения решает отомстить другой в рамках политической и экономически мотивированной войны, как произошло в Руанде в 1994 году, когда погибло около миллиона человек. В своем исследовании Крис Тейлор напоминает нам о многочисленных формах геноцида, имевших место в XIX и XX веках, включая нацистский холокост, истребление турками армян с двумя миллионами убитых, сталинские чистки, повлекшие смерть около шести миллионов, и два миллиона красных кхмеров, убитых на «полях смерти»
[288]. А еще было уничтожение коренных американских индейцев и тасманийцев и многих других туземных народов в периоды колонизации и обретения независимости, как, например, в Индии и Пакистане в 1947 году. Тейлор сосредотачивается на примере Руанды и на внутреннем конфликте между народами тутси и хуту, в котором почти миллион тутси был убит менее чем за четыре месяца в 1994 году. Он документирует историческую подоплеку этого события и показывает, как местные теории власти, связанные с открытостью и потоком энергии внутри физического тела и «тела» общества, стали выражаться в формах насилия с постройкой баррикад, прокалыванием частей тела, кастрацией и удалением груди, что отсекает или блокирует нормальные пути телесной энергии. Тела тутси бросали в реки, чтобы их вымыло из страны. Он почти мимоходом отмечает, как доступные фильмы с Джеймсом Бондом, Брюсом Ли, Рэмбо и Арнольдом Шварценеггером повлияли на униформу и телесные жесты хуту
[289], этот факт многое сообщает нам о глобализации образов насилия и их использовании в разных культурных контекстах. В своей книге Тейлор выражает изумление и печаль по поводу жестокости, которую люди проявляли друг к другу. Это и напоминание о еще более недавней жестокости, применявшейся соседями друг к другу в балканских войнах, которыми Европа ознаменовала переход от XX к XXI веку.
