Вот и дядя Аркадий был из таких.
Родом он из таежной деревни – уральской или сибирской (там живет какая-то ветвь нашей большой семьи, но ни я, ни родители никого из тех родственников не знаем, никогда там не были).
Дядя Аркадий работал на заводе, вышел на пенсию. Не женился, детей не имел и вообще людей сторонился, не подпускал к себе никого: в семейных сборищах не участвовал, все свободное от работы время дома сидел. Один да один. Молчком. Сначала в общежитии жил, потом квартиру от предприятия ему дали… В ней и умер, когда ему было шестьдесят семь. А меня, как выяснилось, в наследники записал.
Так и вышло, что я, разбирая дядины бумаги, узнал его тайну. Жуткую, невероятную тайну. Тетрадка в клеточку с рассказом о тех событиях хранилась в дальнем углу шкафа, дядя убрал ее с глаз долой. Теперь, зная правду, я его понимаю: есть вещи, о которых хочется забыть. Только не получается. Они остаются с тобой навсегда и день за днем отравляют твое существование.
Итак, рассказ моего дяди.
«Этот день должен был стать самым счастливым. Я о нем два года мечтал, как и любой солдат-срочник. Два года казарменной жизни, два года не был дома, отца и мать, родной дом, деревню свою не видел. И вот армейская служба позади, и дорога дальняя позади тоже.
Я вышел из поезда – вольный человек, никто мне не указ! Дальше нужно было еще на автобусе долго ехать до районного центра, а там уж – как повезет. Может, попутку поймаю до деревни, пешком далековато. Хотя я и пешком побежал бы, так сильно меня домой тянуло.
Однако же шагами дорогу мерить не пришлось: повезло, сговорился с одним мужичком, он обещал подбросить и высадить примерно за километр до моей деревни. Ему по пути было, денег он с меня не взял: мол, сам дембелем был, так же со службы ехал, словно вчера было.
Он-то первым и заронил в мою душу зерно тревоги. Сказал, у него в нашей деревне приятель живет, и он этого приятеля недели три или больше в райцентре не видел. А обычно тот каждую субботу приезжает.
Я ведь и сам заметил кое-что, гнал от себя это «кое-что», старался не думать. А после его слов уже не получалось мысли эти подальше затолкать…
Девушки у меня не было, из армии ждали мать с отцом. Мама писала часто, знала, как я весточки жду. Пусть и не особо много напишет, но регулярно, без перебоев. А тут вдруг писать перестала. За три с лишним месяца – ни строчки, как отрезало. Может, по какой-то причине письма не доходили. Или она решила, что скоро я сам дома буду, но в это верилось слабо. Знала же мать, что последние месяцы – самые трудные, что ждать тяжелее всего, когда сроки на исходе.
Если бы мама заболела, отец написал бы, но и он молчал. И в их молчании мне чудилось что-то плохое. А уж после сказанных вскользь слов водителя, хотя я и пытался воскресить в душе прежнюю радость, получалось плохо.
Он высадил меня, как и обещал, у поворота. Помахал рукой на прощание, посоветовал много не пить и покатил себе дальше, а я зашагал к дому.
Деревня наша небольшая, в низинке лежит, кругом – лес. Свернул я за поворот – вот и она, как оладушка на блюдечке. У меня сердце защемило. Прибавил шагу, чуть не бегом к ней побежал.
Дома, улицы, палисадники с черемухой… Словно и не уезжал никуда! В крайнем доме живут дед Николаша с бабой Нюрой. Я мимо проходил, увидел, как занавеска шевельнулась в окне. Замедлил шаг, думаю, выйдет сейчас кто-то из стариков на крыльцо, ох и удивятся же!
Только никто не вышел.
Небось, не заметили, глаза-то старые, зрение подводит. Я к калитке подошел, позвал их, прислушался. Никто не отозвался. Даже обидно сделалось, но в следующую минуту стало не до обид: понял, когда прислушался, что в деревне тихо. И это странно… Обычно псы брешут почем зря, петухи как начнут перекличку, так долго успокоиться не могут. Где мотор рычит, где люди говорят друг с другом. Радио играет.
А тут – ничего. Тишина полная, можно подумать, нету нигде никого. Я отошел от калитки, направился к своему дому. Смотрел по сторонам, но никого из соседей не увидел. По домам сидят, что ли?
Возле дома дяди Паши, милиционера, стоял его мотоцикл «Урал» с коляской, в которую он иногда сажал детвору прокатиться. Тишина давила на уши, она была густая и вязкая, как кисель, пугала меня, хотя я не разрешал себе это признать.
Справа от моего дома жили Зуевы – отец, мать, две дочери. Проходя мимо их дома, я увидел младшую Зуевскую дочку, Нинушку. Ей было лет десять, она сидела прямо на земле, вертела в руках что-то светлое (не то чашку, не то сахарницу).
– Нинушка! – окликнул я девочку. – Не признала? Это же я, Аркаша!
Она медленно повернула голову в мою сторону. Уставилась на меня круглыми глазами, молчит. Наверное, не узнала: ей восемь было, когда я в армию уходил. Но все равно должна была хоть какие-то эмоции проявить: любопытство, интерес. Тем более она всегда вертлявая была, живая девчушка.
– Мама с папой дома? – спросил я, еще надеясь завязать разговор. – А Любаня?
Нинушка некоторое время продолжала смотреть на меня, а потом отвернулась и снова принялась разглядывать то, что держала в руках (теперь я видел, что это чашка), будто нечто необычное. Поняв, что ничего не добьюсь, пошел я к своему дому, уже не представляя, что там увижу.
Скрипнула калитка. Я вошел во двор и огляделся. Все было по-старому, но вместе с тем – не так. В глаза лезли некоторые вещи, которые я не мог не заметить.
Обычно во дворе копошились куры, но сейчас их не было. Мать что, перестала их держать? Но такого на моей памяти никогда не случалось.
Дверь в дровяник, что стоял в конце двора, была нараспашку. Прежде мать всегда ее запирала, потому что через дровяник можно выйти в сад, находившийся за домом. Если дверь оставить открытой, куры могут забраться в сад и начать топтать мамин огород.
Я быстро пересек двор, заглянул в дровяник. Дрова, инструменты отца, разные мелочи – все было на своих местах, это меня успокоило. Я подошел к двери, что вела в огород.
Мама у меня знатный садовод и огородник, про нее даже статью в районной газете однажды написали. Такой картошки, моркови и огурцов, какие она выращивала, ни у кого в деревне не было. А еще мама растила помидоры в парнике. В наших северных краях лето короткое, скупое, в открытом грунте их не вырастишь, не успеют они созреть. Да и в парнике или теплице не у всех урожай бывал, а у мамы помидоры росли прямо южные: душистые, сочные, с тонкой кожицей. Мама своим садом-огородом гордилась, а потому, увидев перед собой эту картину, я перепугался окончательно.
Парник был разорван и валялся на земле. Никаких посадок – лишь сорняки, мусор, кучи земли. Мамина скамеечка, которую она ставила между грядок, чтобы присесть во время прополки, если спина устанет, лежала сломанная в углу, возле забора. Кусты смородины смяты, словно по ним кто-то прошел; зелень пожухшая, будто сейчас глубокая осень. И ни одного цветочка, хотя мама их так любила.
– Что тут происходит? – прошептал я и побежал в дом, призывая их: – Мама! Отец! Вы дома? Где вы?
