Сначала я подумал, что у меня слуховые галлюцинации. Кто-то звал меня по имени, но я не мог понять, откуда раздавался голос.
– Сэкигути-сама…
Это была Рёко. Она стояла во дворе, перед клумбой с белыми цветами, которые я видел издалека, когда мы шли сюда. Я поспешил выйти из галереи во двор и направился к Рёко, словно меня притягивала к ней некая невидимая сила. «Вокруг нее будто отсутствуют все цвета, – подумал я, – как на черно-белой фотографии». Белые цветы. Как раструбы духовых труб…
– Это дурман.
«Это ведь дурман».
– Вот как, эти цветы так называются? Я не знала. Я думала, что это асагао
[91]. – Сказав так, Рёко взялась пальцами за гибкий стебель одного из самых крупных цветков и приблизила его к своему лицу – такому же белому, как лепестки дурмана.
– Не делайте этого. Они ядовитые. – Я схватил ее за запястье, останавливая движение ее руки.
Мои пальцы сомкнулись на изящной руке Рёко.
Дурман, или датура, который также называют «корейским асагао», относится к ядовитому семейству пасленовых. Растение содержит три психотропных алкалоида, из-за чего оно получило прозвание «безумный паслен»
[92]. В цветках, листьях и семенах дурмана эти алкалоиды содержатся в самой высокой концентрации и при их употреблении внутрь могут вызывать бред и галлюцинации.
Старательно объясняя Рёко природу белых цветов, я не слышал свой собственный голос. Моя ладонь касалась ее кожи.
– Надо же… какие, оказывается, страшные цветы, – проговорила Рёко.
– Да, эти цветы ядовиты, – мои губы двигались сами по себе, отвечая ей.
– …Однако, если это настолько опасные цветы, зачем их здесь выращивали?
Мои пальцы слегка разжались.
– Д… дурман также имеет лекарственные свойства. В частности, его с давних времен использовали для приготовления снотворного, болеутоляющих и противосудорожных средств. Так что, если клиника находилась здесь исстари, нет ничего удивительного в том, что здесь выращивали это растение. Я уверен, что бо́льшая часть действующих веществ, входивших в состав первого в Японии наркоза, разработанного доктором Сэйсю Ханаокой
[93], была получена путем очистки именно из этого дурмана – корейского асагао.
– Аа, вот оно что… – проговорила Рёко и повернулась ко мне. Моя рука все еще держала ее за запястье, и мы оказались лицом к лицу.
– До того как были построены новое здание и флигель, здесь находился большой сад – полагаю, в основном в нем выращивали лекарственные растения. Когда закон изменился и самостоятельное изготовление лекарств было запрещено, сад постепенно забросили. Этот двор – все, что от него осталось. Именно по этой причине здесь всегда росли лишь неприятные на вид и зловещие травы. Среди них единственными красивыми цветами были эти. С самого детства, не зная их природы, я любила только их. Поэтому, даже после окончания бедствий войны, лишь к ним я отчего-то испытывала сострадание, поливала и ухаживала за этой клумбой. Так, значит, это тоже лекарственное растение…
Не пытаясь освободиться от моей руки, сжимавшей ее запястье, Рёко придвинулась ко мне еще ближе. Ее белое лицо едва не соприкасалось с моим.
– У вас весьма глубокие познания в фармацевтике… Сэкигути-сама.
Взгляд Рёко впился в мои зрачки. Подобно лягушке, зачарованной взглядом змеи, я замер на месте, не в силах пошевелиться.
Все, на что я был способен, – это в ответ не отрываясь смотреть в ее глаза.
«Я не должен смотреть».
Я знал, что не должен был смотреть, но не мог заставить себя даже опустить веки.
Я…
– В студенческие годы у меня был период, когда я хотел стать неврологом или психиатром. По этой причине я обладаю хоть и ограниченными, но все же некоторыми познаниями в фармакологии, если дело касается самых простых вещей. Но я вовсе не эксперт.
На середине моей отчасти оправдательной, отчасти хвастливой речи Рёко внезапно покачнулась. Я в смятении обхватил ее рукой за талию – словно обняв.
– Сэкигути… сама…
Я не мог взглянуть ей в лицо – оно было слишком близко. Я повернул голову: прямо перед моими глазами покачивался огромный белый цветок дурмана.
Я слышал удары собственного сердца.
Перед глазами у меня все побелело.
Где-то внутри моей головы нарастал жар.
Я чувствовал дыхание Рёко в своем ухе, ее словно бы угасающий голос.
– Пожалуйста, спасите… меня.
Я не мог ей ответить.
Затем я ощутил сильное головокружение.
4
5 июня 1950 г. (25 г. эпохи Сёва), понедельник. Ясно, после полудня облачно.
Формальная процедура внесения в посемейный список завершена. Родовое имя Фудзино, данное мне в младенчестве и принадлежавшее до сегодняшнего дня, будет отброшено, и я приму фамилию Куондзи. Что касается того дела, то пока я не смог выяснить ничего определенного. Вернее сказать, мне даже не представлялось удобного случая задать вопрос. Это причиняет мне страдания. Вдобавок ко всему, хотя само по себе это и было мелочью, она обернулась чудовищной ошибкой, и тот факт, что в течение столь долгого времени я пребывал о ней в полном неведении, вынуждает меня испытывать глубокий стыд и душевные терзания.
* * *
2 июля 1950 г. (25 г. эпохи Сёва), воскресенье. Облачно с прояснениями.
Я наконец задал вопрос своей жене по поводу того дела, случившегося в былые дни. Однако она отказывается отвечать. Говорит, что совершенно ничего об этом не помнит. Возможно, у нее имеются некие провалы в памяти, или же она что-то скрывает, – у меня нет возможности это определить. Однако я должен выяснить детали того, что случилось с ребенком.
