* * *
17 сентября 1940 г. (15 г. эпохи Сёва), вторник. Дождь.
Тацуми Сэкигути-кун возвратился прошлым вечером в общежитие. Я трижды пытался навестить его, но мне было отказано во встрече. По словам Тюдзэндзи-куна, его состояние сейчас не вполне нормально. Быть может, он внезапно заболел и лежит в постели? Так или иначе, что-то случилось.
* * *
18 сентября 1940 г. (15 г. эпохи Сёва), среда. Дождь, после полудня облачно.
Старик, представившийся посыльным, доставил мне письмо. Когда я распечатывал его, мое сердце билось так сильно, что я думал – оно разорвется. Содержание письма превзошло мои самые смелые ожидания. Хотя мне еще не исполнилось двадцати, я должен сказать, что сегодня – счастливейший день всей моей жизни. Сделав эту запись, я отправлюсь в назначенное место, к дереву гинкго – косадзукэ
[97]. Однако мне до сих пор так и не удалось встретиться с Тацуми Сэкигути-куном. От этого у меня скверный осадок на сердце.
* * *
– Не могу сказать, что мне нравится подобное раскрытие секретов другого человека без его согласия… судя по всему, получив ответ, он немедленно отправился на тайное свидание. Это ведь то самое косадзукэ – дерево гинкго, которое растет на территории храма Кисимодзин? Вне всяких сомнений, он получил ответ от Куондзи. Ха-ха, в конечном счете ты сыграл роль Купидона, – шутливым тоном произнес Кёгокудо, еще раз внимательно перелистывая страницы дневника, как будто что-то уточняя. Спустя некоторое время он вновь поднял на меня глаза, – выражение его лица было загадочным.
– Начиная с восемнадцатого сентября он трижды встречался с ней в том же месяце, затем пять раз в октябре, восемь раз в ноябре и четыре раза в декабре. Да, наш друг был сильно увлечен, в этом нет сомнений. Помимо этого он не пишет в дневнике ни о чем, кроме погоды и того, что он ел. По-видимому, в те дни он был не слишком расположен вести дневник. Однако, Сэкигути-кун, он неоднократно упоминает о своих сожалениях по поводу того, что не смог встретиться с тобой.
«Верно».
Я вспомнил…
Я упрямо отказывался с ним встречаться. Нет, это не было упрямством – лучше сказать, что я был напуган. В конце концов, я так ни разу с ним и не встретился… а затем, кажется, он отправился в Германию?..
Впоследствии на долгое время само имя Макио Фудзино стало для меня табу. Если б не нынешняя странная и неестественная ситуация, заставившая мои воспоминания пробудиться, они, возможно, остались бы запечатанными навечно. И эта ситуация была целиком и полностью на совести сидевшего передо мной друга, а также моей жены, Энокидзу и всех остальных моих друзей, которые пытались до меня достучаться. Чтобы избавиться от прошлого, которое я был не в силах вынести, я должен был полностью вычеркнуть из своей памяти юношу по имени Макио Фудзино и девушку по имени Кёко Куондзи. Но мои друзья своими усилиями заставили пойти заново остановившееся время моей жизни, насильно вернули меня с того берега реки Сандзу, разделяющей мир живых и мир мертвых, на этот берег.
– Почему ты так побледнел? Ты вспомнил? То твое состояние… когда ты весь был как оголенный нерв, – ровным голосом сказал Кёгокудо.
Этот человек всегда был таким. Он всегда без обиняков и колебаний вторгался в мой внутренний мир с таким лицом, будто знал все на свете. В действительности я совершенно не представлял, что ему может быть известно, – и, вполне вероятно, обо мне ему не было известно вообще ничего. Но одной только видимости его всеведения, одной его всезнающей позы было достаточно, чтобы совершенно зачаровать и пленить меня, чтобы я ощутил себя брошенным на произвол судьбы посреди бездонного моря, во власти бушующих волн, отчаянно цепляющимся за осколки разбитого судна. Поэтому в какой-то момент моей жизни я доверил этому человеку какую-то часть самого себя. Отделяя правильное от неправильного, он давал некоторую ясность тусклым и размытым контурам моей личности. Для меня, невзрачного и нескладного подростка с зачаточными навыками общения, это был очень простой выбор, и мой неприветливый, всегда хмурый и рассудительно-логичный друг взял на себя ответственность – и нес ее по сию пору – против моей собственной воли возвращать меня с другого берега реки Сандзу в реальный мир.
– Когда ты так мямлишь, с тобой становится невозможно разговаривать.
Сказав так, Кёгокудо прочитал вслух несколько страниц дневника, который держал в руке.
* * *
31 декабря 1940 г. (15 г. эпохи Сёва), вторник. Ясно.
Поскольку у меня нет дома, куда бы я мог возвратиться, я встречаю Новый год в общежитии. В полдень доставили письмо. То, что ранее было лишь смутным страхом, наконец полностью воплотилось в реальность. Собственно, я даже не знаю, как приняться за решение этой проблемы. Душевные силы оставляют меня, и беспокойство, которое мне трудно выразить, постепенно овладевает мною. Ах, если б я мог просто отсюда исчезнуть!
* * *
– Да что это за дневник такой!.. Почему нельзя было написать ясно? Во всех этих записях нет никакого смысла. Хотел бы я знать, что это был в действительности за «смутный страх»! – зарычал Кёгокудо и в ярости швырнул дневник на стол.
– Ничего не поделаешь. Это ведь не протокол заседания и не официальный документ, а дневник. Он написан не для того, чтобы его кто-нибудь читал.
– Зачем тогда вообще было его писать? – возмутился Кёгокудо. – Пусть даже единственный предполагаемый читатель – он сам, в этом мире не существует текстов, которые были бы написаны без намерения, что их когда-нибудь прочитают. Но единственное, что ясно из этого дневника, – это то, какая была погода! Если на основании этих описаний он мог отчетливо вспомнить события прошлого, то прекрасно мог бы вспомнить их и без дневника! Зачем вообще нужен этот многословный расплывчатый текст?
– Не сердись. С дневниками всегда так. Людям твоего склада это, возможно, и непонятно, но дневник Фудзимаки-си – вовсе не самый плохой пример. Что касается меня, то я тоже начинал вести дневник, но не смог заниматься этим больше месяца. На мой взгляд, подобная сила воли – продолжать делать записи в течение двадцати лет без пропусков – достойна всяческих похвал, а не презрения.
– Какие безответственные вещи ты говоришь… Эти крохи – единственный ключ, который у нас есть. И откуда вообще взялись эти «двадцать лет», о которых ты говоришь, если в двадцать пятом году ему было всего четыре или пять лет? Это не тот возраст, в котором можно писать дневник. Вот именно. Это странно. Очень странно…
Кёгокудо энергично почесал голову, приведя в беспорядок волосы, и выдернул из стопки дневник двадцать шестого года – первого года эпохи Сёва. В это мгновение сложенные друг на друга дневники потеряли равновесие и рассыпались, отчего на столе образовалась небольшая гора тетрадей. Не обратив на это внимания, Кёгокудо положил взятый им дневник на самый верх этой горы и раскрыл его. Однако он прочитал лишь две или три строчки, прежде чем вновь его захлопнуть.
