– Вот ты где, Хедвиг, – говорит она, подойдя ближе. – Я тебя ищу.
Мама улыбается, вынимая Хедвиг из речки. Но видно, что ей невесело.
– Мне надо с тобой поговорить. Пойдём домой?
Первое, что думает Хедвиг, это что чёртова летающая тарелка всё-таки приземлилась и мама хватилась фотоаппарата.
Хотя обычно, когда теряется фотоаппарат, человек выглядит более злым и менее грустным.
Под жаркими лучами солнца они шагают домой.
– Где твоя одежда? – спрашивает мама.
– У Стейка.
– Ничего. Пойдём так.
Она берёт Хедвиг за руку. Пальцы у неё тёплые и мягкие, немного влажные от пота.
– С бабушкой кое-что случилось, – говорит она.
– Да?
Мама садится на корточки и смотрит Хедвиг в глаза. Поют сверчки, на стеблях овса поблёскивают паутинки.
– У неё новый инсульт. Такое иногда бывает, хотя врачи этого не предвидели. Она в больнице.
Сперва у Хедвиг как будто чернеет в глазах. Как будто мир исчез и перестал существовать. Существуют только инсульт и больница.
Потом мир возвращается, яркий, колючий, уродливый. Глазам больно. И всё, что живёт в этом мире, все деревья, стрекозы, речки и овёс, всё оглядывается, смотрит на Хедвиг и думает: «Это ты виновата. Если бы не ты, этого бы не произошло».
Потому что если от письма Хедвиг бабушка поправилась, то от пятна на скатерти она вполне могла снова заболеть.
Письмо с обещанием
Речка, в которой только что купалась Хедвиг, длинная. Она течёт до самого города, но там она шире. Там нет ни стрекоз, ни рогоза. Есть речные чайки с голосами, осипшими от выхлопных газов, а на поверхности воды плавают бумажки от мороженого и бутылки.
Ещё в городе находится больница. Высокая и унылая. Тысяча маленьких тёмных окошек смотрят вниз, на Хедвиг, маму и папу.
Мама закрывает машину и гладит Хедвиг по голове.
– Я понимаю, что тебе грустно. Нам с папой тоже.
Грустно?
Возможно, где-то в глубине души Хедвиг и грустно. Но она этого не чувствует. А чувствует только страх, который раздирает её изнутри.
Ноги приросли к асфальту. Они отказываются идти! Хедвиг не сможет подняться к бабушке, не сможет смотреть, как она лежит, опять грязная и некрасивая, слышать, как она говорит: «Ну вот, полюбуйся, что ты натворила!»
– Пойдём, Хедвиг. – Мама осторожно тянет её за руку. – Бабушке будет приятно нас повидать.
– Нет.
– Что?
– Она не захочет меня видеть.
– Конечно, захочет. Хедвиг, не думай ты об этой ссоре. Бабушка давно обо всём забыла, – говорит мама.
Мама, похоже, решила, что пятно на скатерти – самое обычное пятно, из-за которого максимум можно остаться без пирога. Она, наверно, не поняла, что новый инсульт – это дело рук Хедвиг.
– Хедвиг, пожалуйста, пойдём. Дедушка тоже там.
Хедвиг заставляет себя сдвинуться с места. Они входят в здание, дверь за ними со стуком закрывается. Мама кивает каким-то тётенькам в белых штанах – она работает в этой больнице и многих знает. Лифт, коридор, ещё один лифт, ещё два коридора – и они на месте. Пахнет неприятно – затхлостью и чем-то едким.
Дедушка ждёт у палаты. Он тычет пальцем Хедвиг в живот.
– Привет, козявка.
Потом взрослые шепчутся. До ушей Хедвиг долетают короткие тихие слова. На этот раз бабушкина память не пострадала, она вспоминала и маму, и папу и много раз говорила про Хедвиг. Но врачи считают, что прогноз неважный. Мозг сбавляет обороты. Как машина, в которой кончается бензин.
Дедушка выглядит усталым и потерянным. Ничего у него не ладится, и кофе нормального выпить негде. Здесь, в отделении, у кофе привкус бумаги.
Наконец мама открывает дверь.
– Давайте войдём.
Стены внутри жёлтые. В вазе стоят искусственные цветы, правда пыльные. В дальнем конце палаты, у окна, лежит на кровати серая щепка. Это бабушка. Все садятся рядом. Хедвиг встаёт у мамы за спиной. Она не хочет смотреть на щепку и сама не хочет показываться ей на глаза. Поскорее бы уйти отсюда.
Разговаривают. Ни о чём особенном – так, о погоде, о медсёстрах, о бабушкином самочувствии, не болит ли у неё что. Иногда бабушка пытается поймать взгляд Хедвиг, но Хедвиг отводит глаза.
Скоро мама, папа и дедушка решают пойти в кафе и выпить настоящего кофе.
Хедвиг не отстаёт ни на шаг. Но только она подходит к двери, как бабушка спрашивает её:
– Может, останешься ненадолго? Мне нужно с тобой поговорить.
– Хочешь остаться? – спрашивает мама.
Нет. Не хочет. Но как об этом сказать? Ведь тогда она будет злой девочкой: мало того, что бабушка из-за неё заболела, она ещё и не осталась поговорить. Думать тут не о чем, надо остаться.
Мама гладит Хедвиг по щеке и выходит вместе со всеми.
В палате становится тихо. Бабушка хлопает рукой по матрасу, чтобы Хедвиг подошла и села. Но Хедвиг стоит на месте. В такие минуты можно услышать, как стучит сердце. Удары доходят до самых ушей.
– Ты злишься на меня? – спрашивает бабушка.
– Нет.
И снова становится тихо. Только две чайки перекрикиваются за окном.
– Честное слово, Хедвиг, я не помню, что обещала тебе оловянных солдатиков, – говорит бабушка. – Клянусь всем, что у меня есть.
– Это не важно, – шепчет Хедвиг.
Бабушка медлит.
– Почему?
– Потому что… просто не важно.
На полу стоит чёрная сумка с золотыми застёжками. Это бабушкина сумка, она была у неё всегда, сколько Хедвиг себя помнит. Бабушка тянется за ней, но не достаёт.
– Не поможешь?
Хедвиг берёт сумочку и протягивает бабушке. Обессилевшими пальцами та вылавливает чернильную ручку и какой-то старый чек. Кладёт чек на сумку и что-то пишет. Дописав, смотрит на Хедвиг.
– Ты слыхала, что я скоро умру? – спрашивает она таким тоном, как будто речь идёт о соседском поросёнке, у которого случилось расстройство желудка.
Хедвиг не отвечает. Скоро она провалится сквозь пол и исчезнет.
Бабушка поднимает брови.
– Они тебе что, не рассказали?
– Нет.
– Впрочем, всё в порядке вещей. Так оно бывает, с этими инсультами.
– Да, но…
Слова не выговариваются, лоб горит, голова закипает.
