Но что-то не так. Мерещится ей, что ли? Из-за солнечных бликов невозможно разглядеть хорошенько.
Хедвиг подставляет стул и взбирается. Тень от её головы падает на стекло. Сомнений нет. Но на всякий случай, чтобы уж точно не ошибиться, Хедвиг поворачивает ключ и открывает дверцу.
Пусто. Только муха лежит в уголке, задрав лапки.
Зачем бабушке брать с собой в Италию солдатиков? Зная, что они всё равно достанутся Хедвиг, – ведь она и письмо об этом написала.
В прихожей родители и дедушка препираются из-за каких-то позолоченных подсвечников, которые бабушке подарили на сорокалетие и которые тоже куда-то пропали.
– Да что вы ко мне привязались! – сердится дедушка. – Можно подумать, у меня других подсвечников нет!
– Да, но эти были очень ценные, – говорит мама.
– Как это на тебя похоже, всё растерял, – ворчит папа. – Мама всё держала в порядке!
Становится тихо. Так тихо, что, если бы на пол слетело пёрышко, они бы услышали. Или если бы песчинка упала. Дедушка больше ничего не говорит, папа тоже.
Хедвиг выходит в прихожую, смотрит на всех и спрашивает:
– Кто-нибудь видел оловянных солдатиков?
Дедушка опускается на скамью. Он закрывает лицо руками, плечи дрожат. Он долго сидит так, но наконец подходит папа и гладит его по спине.
– Ну перестань, прости меня. Я дурак…
Дедушка вытирает слёзы, достаёт из кармана замызганный носовой платок, сморкается, а потом говорит:
– Это я дурак, а не ты. – Он опускает глаза. – Я всё продал. Украшения, подсвечники, всё. Продал, чтобы было на что похоронить Эстер. Оловянных солдатиков тоже. Прости меня, Хедвиг, я знаю, что они тебе очень нравились.
– Ты уверен? – Хедвиг сглатывает. – Уверен, что продал всё? И пресс-папье тоже?
Дедушка кивает.
– Мне дали двенадцать тысяч. В антикварном магазинчике на пристани. – Дедушка снова закрывает лицо и плачет. – Это непростительно.
– Вовсе нет, – говорит мама. – Я сварю кофе, мы сядем и всё обсудим. Зато теперь у тебя будут деньги, чтобы устроить Эстер по-настоящему красивые похороны. Она была бы рада. А украшения ей всё равно больше ни к чему.
Дедушка кивает. Он встаёт и идёт за мамой и папой в кухню. В дверях мама оборачивается.
– Ты очень огорчилась, Хедвиг? Из-за солдатиков.
Хедвиг молчит.
– Дедушка не нарочно, – объясняет мама. – Он не знал, что бабушка обещала отдать солдатиков тебе.
– Ничего страшного.
В голове что-то стучит. Хедвиг знает что. Это мысль. Маленькая нехорошая мысль, которая так и норовит проникнуть к ней в мозг. Возможно, понимает Хедвиг, возможно, бабушка всё-таки умерла.
Мама уходит на кухню. И сразу начинает обсуждать с дедушкой, какими цветами он хочет украсить гроб. Они останавливаются на белых гвоздиках, и дедушка говорит, что гроб обязательно тоже должен быть белый.
– Будет так красиво, – говорит он. И добавляет: – А ты не забудь запечатлеть всё это на память. Своим фотоаппаратом.
– Ну конечно, – отвечает мама, откусывая кусочек ломкого печенья. – Конечно, я всё сфотографирую.
Наркоманская еда
Внезапно приходит дождь. Как будто наверху кто-то открыл сотню огромных цистерн. С неба обрушиваются потоки воды, из труб хлещет вода, колосья на поле прибило к земле. Овцы спасаются в хлеву, утки выбегают на двор купаться. Нигде ни просвета. Всё затянуло серым.
Сапоги Хедвиг пропускают воду. Наверно, в подошве дырка. Носки насквозь промокли, мелкие камушки натирают пятки. Она шагает в «Чикаго».
На крыльце сидит папа Стейка. Он пьёт пиво из заляпанного стакана и чуть ли не заворожённо смотрит на дождь. На плечи накинут плед, похожий на некрасивую мантию. В саду валяется секатор. Сиреневый куст острижен наполовину, на большее кому-то не хватило терпения. Грядки выглядят так, будто на них покопались кабаны.
– Стейк дома? – кричит Хедвиг между каплями. С волос течёт, и ей приходится всё время слизывать воду, струящуюся с верхней губы.
– А? Конечно, – отвечает папа Стейка. Он поплотнее запахивает плед, а Хедвиг тем временем бежит к полуоткрытому окну и залезает внутрь.
Стейк стоит у разделочного стола и что-то помешивает в миске для теста.
– Мы должны забрать фотоаппарат, – задыхаясь, сообщает Хедвиг. На полу у её ног расползается большая лужа.
Стейк высыпает в миску полстакана муки.
– Не сейчас.
– Что?
– Не сейчас, говорю.
– Но он мне нужен до похорон! А это скоро!
– Я сегодня никуда выходить не собираюсь. Там мокро. И это ты затянула с планом номер три, а не я. – Стейк садится за стол и начинает хлебать из миски, перепачкав тестом щёки.
– Что ты ешь? – спрашивает Хедвиг.
– Бисквит.
– Бисквит выглядит по-другому.
– Нет, он выглядит именно так, если его не поставить в духовку. А духовки у нас нет.
Хедвиг наблюдает за Стейком. Внезапно он перестаёт казаться ей приятным человеком. Дурак дураком. Под майкой громоздится живот, как какая-нибудь гора. Идиотская, вздымающаяся гора. Пальцы-сосиски, как жирные клешни, обхватили ложку. Волосы на макушке отросли и напоминают дурацкий парик.
– Кстати, не получишь ты никакую лошадку, – говорит Хедвиг.
Стейк наконец отрывается от миски.
– Почему нет?
Даже приятно видеть его расстроенным.
Хедвиг невозмутимо пожимает плечами.
– А что? Ты же не хочешь помочь мне с фотоаппаратом, вот и лошадку не получишь.
Стейк отодвигает миску.
– Это совсем разные вещи, – говорит он. – Лошадку ты мне обещала. А я не обещал тебе бежать к Глюкману по первому твоему писку.
– Да, но это ты оставил фотоаппарат у него в саду! Фотоаппарат стоит гораздо дороже ножика!
– Откуда ты знаешь?
– Знаю!
– Это ещё неизвестно. Некоторые ножи стоят сорок тысяч крон.
Вот этим Стейк её очень раздражает. Он так много знает, что с ним не поспоришь.
Буссе устроился на диване. Раны затянулись, он похорошел. Он свернулся клубочком, как будто спрятался от влаги. Влагой пропиталось всё: стены, воздух, простыни. Тепло, которое раньше было в домике, как ветром сдуло.
– Так нельзя говорить, как ты говоришь, – фыркает Стейк и качает головой. – Тогда бы я с самого начала мог сказать: раз ты не хочешь быть моей девушкой, то и я не собираюсь помогать тебе с фотоаппаратом.
