Стейк ходит по пятам за Глюкманом, который – одну за другой – показывает всех своих жаб. Стейк в восторге. Но не Хедвиг. Ничего отвратительнее, чем Гун Петтерсон, она в жизни не видела. Она даже не знает, какой сосед хуже: призрак, пожирающий слизняков, или обычный дяденька, который коллекционирует жаб.
Буссе разлёгся на диване. Он мурлычет и переворачивается на спину. Он отлично себя чувствует, как на любом другом диване.
– Но зачем им все эти лампы? – спрашивает Стейк.
– Жабы – ночные животные, – объясняет Глюкман. – Если будет слишком светло, они никогда не вылезут из мха. Поэтому я заколотил окна. Красный свет не такой яркий, как свет от обычной лампы.
Потом Глюкман показывает тетрадки на полке. В них он делает всякие заметки про своих жаб. Там записано, например, сколько слизняков съела Гун Петтерсон семнадцатого сентября прошлого года и что Тарзан, серое существо, проживающее в другой коробке, в декабре позапрошлого года чувствовал себя неважно. Иногда Глюкман посылает свои потрясающие заметки в журнал полевых биологов. Их публиковали семь раз.
– Может, пойдём? – вздыхает Хедвиг.
Но Стейк хочет побыть ещё немного и задаёт всякие скучные вопросы, например: едят ли они мясо? А вы пробовали давать им конфеты? А у них есть ядовитые зубы? Какой длины у них язык? А присоски на лапах у них есть? А это что, какашки? Сколько они какают?
И так далее. В конце концов Хедвиг выходит и садится на веранде. Солнце так приятно светит на лицо. Уже, наверно, почти семь или восемь, а оно всё ещё висит себе на небе, доброе, круглое и тёплое.
Ну вот наконец и Стейк выходит из дома и спускается с крыльца.
– Чёрт возьми, – говорит он и щиплет себя за подбородок. – Ну и зверюги.
– Знаешь, это не мешает ему быть наркоманом, – говорит Хедвиг. – Бритт-Ингер из Кюмлы сказала, что…
– Может, и мне такую жабку завести, – бормочет Стейк. – У нас на грядках всё прямо кишит червяками.
Хедвиг фыркает.
– Тогда я больше ни за что не приду к тебе в гости.
Стейк замирает.
– А ты что, собиралась? – спрашивает он, и широченная улыбка расползается по его круглому лицу.
Хедвиг пожимает плечами. Щёки немного краснеют.
– Ну, не знаю. Может, когда-нибудь в будущем.
Стройняшка Ингер
– А кстати, что, ты там говорил, твой папа забыл сделать? – спрашивает Хедвиг. Они сворачивают с лесной дороги и подходят к заросшему кустами «Чикаго». – Сегодня утром, когда вы вдруг сорвались и уехали?
Стейк останавливается и суёт большие пальцы в карманы брюк. Потом кивает головой в сторону рыжеволосой женщины с большой грудью, которая сидит на крыльце рядом с его папой и пьёт пиво.
– Папина девушка. Он забыл, что надо было встретить её на станции. Сегодня двадцать первое.
Да, Стройняшка Ингер наконец-то приехала в деревню, хотя говорит, что терпеть всё это не может. Со стороны вроде и не скажешь, что ей здесь так уж не нравится, и не такая уж она и стройная. Скорее… обычная.
– Приветики! – говорит она, завидев Хедвиг и Стейка. – А мы как раз гадали, куда вы запропастились! В кухне есть картошка с мясом! Ты Хедвиг, да?
Хедвиг кивает.
– Мы собрали вишню, – продолжает Стройняшка Ингер и машет в сторону узловатых деревьев. – Так что теперь придумывайте, чего бы вкусненького из неё приготовить.
Стейк смотрит на Хедвиг.
– Ты знаешь какой-нибудь рецепт с вишнями? – спрашивает он.
Хедвиг думает. Разумеется, из вишен варят плевательный кисель, но…
– Нет, – отвечает она. Варить плевательный кисель нельзя никому, кроме бабушки. К тому же Хедвиг не знает, что в него кладут, кроме вишен, но что-то точно кладут, ведь должен получиться именно кисель.
Стейк вздыхает.
– Ясненько, – говорит он и даже как будто радуется. – Что ж, придётся мне самому позаботиться об этом. Что бы вы без меня делали.
Они входят в дом через дверь. Это немного странно – после того как все так долго лазили в окно. В дровяной печи трещит огонь. На столе стоит ведро с вишнями, довольно мелкими и несимпатичными.
Стейк немедленно достаёт миску для теста. Он отмеряет муку, масло, овсяные хлопья и сахар. Потом закатывает рукава.
Хедвиг наблюдает, как Стейк нежно разминает тесто. Он посвистывает, напевает и болтает с комочками, которые случайно вываливаются через край:
– Ай-ай-ай, дружочек, ну-ка иди обратно, вот так. О-хей! О-хо!
– Слушай, – говорит Хедвиг. – Я это не нарочно, я не хотела тебя обидеть, когда сказала, ну, что ты сам виноват, что толстый. Это всё неправда.
– Знаю, – отвечает Стейк. – Некоторые люди рождаются с толстыми генами. И не важно, что ты там ешь или не ешь. Ты как бы обречён быть толстым.
Он беззаботно пожимает плечами, словно и сам рад, что от него ничего не зависит.
Стейк так много знает, думает Хедвиг. Гораздо больше, чем любой другой десятилетний ребёнок. Он как бы скорее взрослый. А ещё он отважный. Самый отважный на свете.
– А почему ты решил забрать фотоаппарат? – спрашивает она.
Стейк облизывает пальцы. И снова пожимает плечами.
– Я подумал, что это, наверно, правда.
– Что именно?
– Что в тот день я не хотел идти к Глюкману, потому что разозлился. Из-за того, что мы не можем встречаться. И ещё я спросил папу, сколько стоил ножик.
– Что, правда сорок тысяч?
Стейк качает головой:
– Тридцать крон. О’кей, тесто готово. Ты смазала форму?
– А надо было?
Стейк вздыхает и улыбается, довольной такой улыбочкой.
– Некоторые ничего сами не могут. Ладно, сам сделаю.
Он роется в шкафчике и достаёт старый противень с жёлтыми и зелёными треугольничками по краям. Смазывает его маслом, высыпает вишни и сверху раскладывает тесто.
– Сим-салабим! – объявляет он. – Вишнёвый пай готов отправиться в печку.
И, пока вишнёвый пай стоит в печке, Хедвиг и Стейк сидят на диване и болтают ногами. Пай уже почти готов, когда Хедвиг перестаёт болтать ногами, вскакивает и говорит:
– Слушай! Мы забыли вытащить косточки!
Стейк грызёт указательный палец.
– Упс. Ага, так и есть, забыли. Ой-ой-ой, вот незадача. Как думаешь, а сейчас их не поздно выковырнуть?
Хедвиг качает головой. Вряд ли. Ведь сверху ещё тесто.
– А может, это будет… плевательный пай? – придумывает она.
