Подлетаем к Москве. Полет где-то два часа, может меньше. Ил-18 был. У нас маршрут был исключительный: мы пролетали над Кремлем! На очень небольшой высоте. И мы увидели Москву, запруженную людьми! Это был неподдельный, подлинный энтузиазм людей, счастливых от того, что в космосе побывал наш соотечественник. Я спросил: «Юра, вы ожидали такое?» Он говорит: «Я так представлял, что нерядовое дело, но чтобы такое… Это немыслимо!» От Кремля до Внукова лететь совсем мало. Мы сдули с него пылинки, открыли дверь, и он пошел по красной дорожке. И тут мы увидели, что одно недоглядели: у него шнурок был не завязан на ботинке. И вот он так мотался. Мы с Пашкой всегда вспоминали это момент.
– Его имиджмейкером, как сейчас говорят, были вы?
– Терпеть не могу иностранных слов.
– Вы чувствовали вину за этот шнурок?..
– Не надо так говорить. Мы чувствовали себя причастными к истории, понимаете? Мы понимали, что весь мир сейчас об этом говорит, а так оно и было. Вся Москва стояла на ушах! Потом мы видели снимки: медики шли в белых халатах, на которых было написано: «Следующий я!» Что-то невероятное творилось в Москве!
Потом он сошел по красной дорожке в объятия Хрущёва и всех, кто стоял на трибуне. А мы дожидались, пока он уедет, и с Пашкой приехали в Москву, быстро проявили пленку, всё было в порядке. Мы написали не очень много. Там особенно писать не о чем было… Но было застолблено: «Комсомольская правда» была в этих делах первая.
– Первая и единственная… А почему не было «Правды», ТАСС?
– Понимаешь, всё запретно было… Потому что Тамара работала в Звёздном мы были готовы к этому делу, и с Пашкой мы проявили бойцовские качества: мы звонили по кремлевскому телефону разным лицам, но никто не уполномочен был нам разрешить.
Мы оказались в силу обстоятельств первыми.
– А потом вы встречались с Гагариным?
– Встречался. Я бывал у него дома.
– Вы перешли на «ты»?
– Да. Он позволял это делать сразу как-то. Я вернул ему альбом, кстати. Я говорю: «Юра, вы не обижайтесь, ради бога, все в сохранности до последней карточки!» Если бы мы этого не взяли, тогда растащили бы…
Юрий Гагарин с журналистом «Комсомолки» Павлом Барашевым
А потом встречались на космодроме. Юра был всюду вхож, так сказать… А когда Попович, я стал летать на космодром.
– Вы стали настоящим…
– Корреспондентом. Да. Был допущен к какой-то форме секретности, это все было оформлено документально. Мы прилетали на космодром задолго до старта. Могли видеть, как одевают космонавтов. Как надевает он скафандр, как все тщательно проверяется. Когда готовилась к полету Терешкова, я ее снимал. У меня две камеры было. Мне понадобился другой объектив. Я камеру положил, а пленка была перемотана, но не вынута. Гагарин подошел и дурачась – он мог себе позволить – начал снимать. Я как заору: «Юрка, там же у меня снято!» Он был страшно смущен. Потому что он снимал уже на снятую пленку. Такая атмосфера была.
К моменту, когда полетела Терешкова, он уже чувствовал себя очень раскованно. К Валентине относился покровительственно. Мог ее за щечку вот потрепать, потому что видел, что она волновалась.
– Меня поразило, что домик, где перед стартом ночевали Гагарин и Титов, был, мягко говоря, очень скромным. Я бы сказал – по нынешним меркам халабуда какая-то, диван потертый. Единственная радость – радиоприемник.
– Хорошо, что этот домик остался в таком виде. Что его не стали менять на мраморный дворец. Он точно такое же впечатление произвел тогда и на меня, но я не думал, что это так будет выглядеть убого. Этот тополь, около тополя стояла какая-то глиняная мазанка. И всё. Зашли туда, холодильник стоял, две кровати, на которых они спали. Всё не просто бедно, а очень бедно.
– Застелено обычными солдатскими одеялами. Одна комната, маленькая кухонька. И удобства ну очень скромные.
– Я его зарисовал тогда. Фотоаппарат у нас отнимали, не разрешали снимать на космодроме.
– Почему?
– Техника там секретная была.
– Гагарин многое мог после полета. Открыть любую дверь мог.
– Не мог. Не такой человек. Он мог пойти к начальнику Центра подготовки и попросить за какого-то космонавта. Или попросить на его родину, в его родной Гжатск, в колхоз прислать пять тракторов. Мы же к нему ни с какими просьбами не лезли. Разве что подписать книжку, автограф поставить.
– Сильно изменился быт семьи Гагарина после того, как он полетел?
– Ничего не изменилось. Я видел, что большую славу, которая свалилась на него, он достойно перенес. Сладости в ней было не очень много. Потому что человек теряет свободу. Журналист из «Правды» как-то рассказывал, как Гагарин на приеме у английской королевы обратился к хозяйке: «Ваше Величество, я вырос в деревне. Столько ножей и вилок не видел. Что брать вначале?» Хозяйка засмеялась: «Берите то, что ближе лежит. Я живу в этом доме, но тоже не знаю, зачем подают так много железок…»
– Вы считаете, что у него действительно был второй шанс слетать в космос? Он очень надеялся, я понимаю.
– Не знаю. На этот вопрос мне очень трудно ответить. Я писал об этом: не надо было его сажать на самолет, восстанавливать летные навыки. Но он был человек, у него были желания, он хотел летать в космос. Как ему можно было это запретить?
Я был тем человеком, который писал в «Комсомольской правде» некролог о его гибели. Это было вечером, мне позвонили и сказали: немедленно приезжай в редакцию, погиб Гагарин. Я только что вернулся из Владимирской области, был около города Покрова, где всё это случилось.
Вышла у меня большая заметка. Я говорил о нашей общей большой печали. Вот так. Но это человек был, не бог. И все мы под Богом ходим. говорят.
– Как получилось, что вы отошли от космической темы?
– Назревал для меня такой момент, когда я должен был принять решение: надо ли мне заниматься этим?
У нас внештатная посадка была… Леонов с Беляевым упали в тайгу… Весь мир знал, что космонавты приземлились, а Леонов первым в открытый космос вышел. Но никто их не видел! Мы пошли к Королёву, сказали: «Давайте скажем всё, как есть! Это же так естественно!» Он пошел звонить Брежневу и оттуда мимо нас прошел, не взглянув. Очень сердитый. Потом узнали, что Брежнев ему сказал: «Подвиг – в космосе! А подвиг на земле не должен его затмить». Это была ошибка. Можно было что-то про это написать, потому что до этого были одни эмоции: какого размера ракета, всё остальное вычеркивалось.
Многое нам не говорилось… Я понял, что про каждый полет мы примерно одно и то же будем писать. И мне стало грустно.
После полета Юрий Гагарин часто бывал в редакции «Комсомолки». Второй слева – Василий Песков. Справа от Гагарина – главный редактор «КП» Борис Панкин
