Прямо мой вариант.
С непривычки закусило меня на целых два года. Потерянных, блять, года. Потому что только теперь понимаю, как сжигало меня это все, как сжирало до основания.
Появление Эвиты, моей белобрысой заразы, все расставило по местам.
Мне до сих пор дико жаль, что придурки Кот и Егерь забрали у меня Масю, но объективно понимаю, что ей с ними хорошо. И что никуда она от меня не делась. Что она — все такая же зажигалка, веселая и бешеная. Просто теперь она — мамаша, и свой огонь направляет в другое русло. И это правильно, в общем-то.
И теперь я понимаю, что значит — хотеть. Вот так, без всякого смысла, логики, запретов. Не знаю, что делал бы, если б Эвита оказалась замужней, с ребенком, счастливой со своим мужем женщиной…
Хотя, она бы не оказалась.
Счастливых женщин не отправляют одних в самую криминальную жопу мира, не бросают там на съедение волкам. Какой бы ни был крутой этот ее недо-жених, он крупно лажанул.
И она с ним несчастлива.
Иначе бы не пошла со мной в постель той жаркой аргентинской ночью.
Не отдавалась бы так жадно, словно в последний раз.
И сейчас бы рядом не сидела.
Ее женишок не решил проблему с ее сестрой, бросил ее в Аргентине… Я еще не знаю подробностей, но сто процентов, там какая-то жопа с его стороны.
И ее женишок не держал руку на пульсе, позволив каким-то утыркам прыгать по лестничной площадке своей женщины. Пугать ее.
Так что… Гуляй лесом, Игореша-мажорик.
Эвита — моя. Я так решил.
Глава 31
— Здесь медведи водятся?
Эвита задумчиво разглядывает немудрящий пейзаж вокруг избушки Маси.
— А как же, — коротко отвечаю я, открывая багажник и доставая свой рюкзак и сумку Эвы. — Пошли, познакомлю.
— Шутишь, надеюсь…
— Вообще нисколько!
Подхватываю ее за руку, веду за собой, по пути вытаскивая ключи.
Оглядываю хозяйство.
Нормально, сейчас чуть-чуть протопим, чтоб дом жилым ощущался, и все.
Дров — дофига, сам дом производит впечатление крепкого старичка, Мася за ним ухаживала, бабки вкидывала.
— Туалет, надеюсь, в доме?
— Все в доме, Эвита, можно и не выходить…
Не удержавшись, дергаю к себе ближе, веду носом по ее шее, мгновенно дурея от сладкого, влекущего такого аромата ее кожи.
— Можешь вообще голая тут ходить. И по дому, и не по дому… На километры — никого…
— Но… — Эвита вздрагивает, отчетливо давая понять, что далеко не железная, и мои прикосновения тоже ее заводят, — а как же дикие звери?
— Все дикие звери, что тут есть — сейчас рядом с тобой, — доходим до двери, трясущиеся пальцы едва попадают в замочную скважину, меня уже колотит от желания взять ее прямо тут, на крыльце, тупо нагнуть и разорвать эти свободные джинсы. Не нужны они ей будут! Вообще ни к чему! — Боишься?
— Нет, — она разворачивается неожиданно оказываясь ко мне лицом, упирается спиной в дверь, которую я все не могу открыть, смотрит неожиданно серьезно, так серьезно, что даже мой похотливый мозг генерирует идею о том, что это все сейчас не просто так происходит, все серьезно сейчас. — Нет. Тебя — не боюсь.
— И правильно делаешь, — отвечаю я единственное, что в данный момент имеет смысл отвечать, и вжимаюсь наконец-то в мягкие губы.
И, бля, да! Я — в нирване!
Никакоих мыслей, никаких вообще!
Оказывается, это так сладко — не думать! Позволить себе такую роскошь!
Рычу, бросая, ко всем херам, вещи, обхватываю ее, облапливаю, словно я — реально тот медведь из чащи, про которого она спрашивала.
Не сильно то я от него отличаюсь сейчас.
Тискаю жадно, как маньяк, дорвавшийся до жертвы, не прекращая целовать, и ощущаю, как Эвита — тает, течет, сходит с ума синхронно со мной.
Это — крутейший уровень безумия, совместного, самого жесткого, разрушающего и созидающего одновременно!
Не сдерживаюсь больше, потому что отклик ее, такой долгожданный и нужный, напрочь сносит крышу.
Потом у нас будет постель, и диван, и сеновал, и травка мягкая на лугу. Все будет.
А сейчас — жесткая дверь за ее спиной, перила, в которые она упирается одной ногой, голой, с тонкими, красивыми пальчиками и узкой аристократической ступней. Я каким-то образом умудряюсь быстро освободить ее от штанины, раскрыть для себя широко, в очередной раз кайфуя от нашей небольшой разницы в росте. Сейчас она — во благо!
Не нужно подхватывать, не нужно на весу держать.
И можно просто чуть присогнуть колени и ворваться в нее снизу — в жадную, обволакивающую влажность, резко, грубо даже, так, чтоб она вскрикнула, не отрываясь от моих губ, потому что невозможно это сделать. Нереально прекратить целовать, прижимать, умирать от кайфа. Останавливаться — нереально! Только двигаться, сильнее, сильнее, сильнее! Выбивать из этих мокрых губ крики, ловить их своим ртом, глушить, сжимать за шею, с удовольствием ощущая, как бьется доверчиво прямо под пальцами пульс. Не пульс — жизнь ее бьется у меня под рукой, словно птенец в гнезде. Накрыть ладонью, держать, ощущая свою власть, свою силу. То, что она — твоя, полностью.
Она изгибается под тобой, стонет, кричит, слезы заливают глаза, такие красивые, такие штормовые сейчас. Смотреть в них, пока трахаешь, пока удар за ударом загоняешь себя в ее тело — отдельный вид кайфа.
Так бывает разве? Ты не думал, что так бывает, не предполагал.
А оно — вот.
Все твое сейчас.
Она плачет, стонет и кончает. Доверчиво льнет к твоим грубым ладоням, полностью доверяя тебе свою жизнь.
И все, что ты можешь в этот момент испытывать — это беспредельное, самое сладкое в мире удовлетворение.
И когда она затихает в твоих руках, слабо выдыхая и всхлипывая, обнимая тебя за мокрую шею и пряча влажный взгляд, приходит понимание.
Ты добился этого, придурок. Ты — получил ее, свое сокровище. Свое самое важное на свете.
Не проеби теперь, дурак. Не проеби только.
* * *
— Знаешь, — говорит Эвита, вытягивая вверх по деревянной стене ноги, и я залипаю на них. Опять. Когда-нибудь мне надоест на нее смотреть? Облизывать взглядом? Нет. Никогда не надоест. Никогда. — Знаешь… Это очень странное чувство… Я думала, что уже никогда… Когда ты там, в Вижье, вступился за меня… Это было безумие какое-то. Просто отключение мозга. Я хотела их всех убить. И я понимала, что убью. Просто… Голыми руками не получится… А оружия не было. Когда я била ту тварь, что купил меня, думала только о тебе. О том, что ты еще жив. Ты должен был быть жив. Иначе… Это все не имело смысла…
