До самого отъезда Максим больше ни разу не зашел к генералу. Дал себе слово, что явится только тогда, когда ему будет что показать. Фантазировал, представляя, как приходит и говорит: вот, Иван Тимофеевич, фотографии, вот этологические записки… А вот, кстати, мирный договор с лесными индейцами, которых вы считали каннибалами, и словарь. Это бы Беляеву понравилось, это бы он, лингвист и знаток языков Чако, сам автор двух словарей, оценил бы… И чтоб на улице в открытом грузовики ревел в клетке пойманный мегатерий. И чтобы Беляев вышел во двор, протер очки и озадаченно взглянул на огромного зверя, страшного Чиморте, а потом сказал бы Максиму, какое большое дело он совершил…
Как рассказать, насколько мучительно возвращаться после такого провала? Пленка потеряна, двое мальчишек погибли по вине Максима, и единственное дело, которое осталось — это отвезти Беляеву странную вещицу, потому что один старый индеец решил, что только Алебуку, Великому Белому Отцу она по разуму…
— Давай оставим вещь себе, — вкрадчиво сказал Хосе. — Только представь! Мы сможем вскружить голову любой женщине. Отвести глаза любому мужчине. Подумай, как много мы сможем сделать. Мы…
— Мы? — тихо спросил Максим, но Хосе уже не слышал его. Он смотрел в огонь, не видя его, и в его глазах дрожали языки пламени.
— Мы сможем совершать великие дела. И видеть, что Пабло и Диего снова рядом с нами… — сдавленным голосом проговорил он. — Нет, Кавима не прав, это добрая, нужная вещь! Если тебе она не нравится — отдай ее мне!
Последний Увера подался к Максиму, и тот отшатнулся, как от удара. В глазах Хосе плескалась боль, готовая затопить разум.
— Нет, — прошептал он.
— Они из-за тебя погибли! Ты привел их туда! — Максим, закусив губу, молча мотал головой. Хосе наступал. — Ты должен мне, — бормотал он, как в жару, — ты думал, что купил наши жизни за жалкие песо? Отдай вещь мне!
…И как рассказать Хосе, какое лицо будет у Ивана Тимофеевича, когда он узнает, что Максим присвоил доверенную ему вещь?
— Я не могу, Хосе, — прошептал Максим. — Просто не могу. Пойми же…
Звякнула сталь. Хосе ощерился, бросаясь вперед, быстрый, как змея. Кончик лезвия оказался так близко, что можно было почувствовать его холод.
Максим подался навстречу.
— Ну, давай! — заорал он. Хосе, не спуская с него глаз, опустил нож, повертел его в руке.
— Говорят, волшебная вещь не будет служить, если взять ее силой, — задумчиво проговорил он. — Но как узнать, если не проверить?
Время для Максима остановилось. Лезвие плыло к нему мучительно медленно, и на нем плясал огонь, а за спиной Увера шевелились, приближаясь, какие-то неуклюжие черные тени.
На Хосе навалились.
— Подождите! — крикнул Максим, и Хосе разразился диким хохотом. — Вы не понимаете… да подождите же…
Его отшвырнули, как щенка. Один из индейцев уперся между лопатками Хосе коленом и стянул запястья ремнем.
— Я отправлю отряд воинов, чтобы они проводили тебя, — хмуро сказал касик. — Заодно доставят в город этого бандита, — он сочувственно взглянул на растерянного Максима и отеческим тоном добавил: — Надо внимательнее выбирать себе попутчиков.
Рассвет в день отъезда выдался серый и пасмурный. Понурые мулы выстроились в ряд, вяло отмахиваясь от москитов и сонно развесив уши. Из-за хижин доносились негромкие голоса и бульканье воды в бомбильях, видимо, индейцы, вызвавшиеся сопровождать Максима, пустили по кругу калебасу.
Лошади Увера стояли чуть в стороне от остальных, уже поседланные и завьюченные. Максим, стараясь не шуметь, скинул вьюки с того мерина, который был покрепче. Заглянул в седельные сумки второго и одобрительно кивнул, увидев запас вяленого мяса и мате. Он привязал повод завьюченного мерина к седлу того, что шел налегке. Конь переступил с ноги на ногу, громко ударило о камень копыто, и Максим испуганно шикнул. Поразмыслив, он приторочил запасное одеяло и сунул во вьюк свою калебасу и нож. С минуту раздумывал над винтовкой; в конце концов, приторочил и ее, убедившись, что оружие разряжено. Коробку патронов он положил на самое дно сумки. Изо всех сил затянул подпруги; мерины прижимали уши и грозно оглядывались, и Максиму приходилось молча отмахиваться локтем от скалящихся морд, сдерживаясь, чтобы не прикрикнуть по привычке.
Теперь все было готово. Стараясь даже не дышать, он скользнул в хижину, где лежал связанный Увера. Увидев нож в руке Максима, Хосе осклабился. Он открыл было рот, собираясь что-то сказать, но Максим прижал ладонь к пересохшим губам и резанул по ремням, стягивающим руки. Задубевшая сыромятная кожа подалась не сразу, и Максиму пришлось некоторое время пилить путы, сдувая со лба лезущие в глаза волосы и стараясь не пыхтеть. Хосе затих и лежал, не двигаясь, лишь поблескивая в темноте полусумасшедшими глазами.
Наконец Максим одолел ремни и отступил.
— Твои кони справа у коновязи, — шепнул он.
— А вещь мне отдашь? — спросил Хосе, и на его лице мелькнуло нехорошее веселье. Максим покачал головой. — Зря, — сказал Увера и, пригибаясь, вышел из хижины.
Максим выбрался следом и опрометью бросился к себе.
Когда индейцы, так и не догнавшие последнего Увера, заглянули в хижину, Максим сидел, кутаясь в одеяло, и отчаянно тер глаза.
— Что за шум был? — спросил он, давя зевок.
— Вставай, — холодно ответил касик. — Пора ехать.
Асунсьон, январь, 1957 год
Максим лихо осадил у ограды сада дребезжащий грузовичок, арендованный рядом с аэропортом в мастерской мрачного китайца. На секунду положил голову на руль. Его все еще слегка мутило после перелета. Максим горько жалел, что не вернулся рекой — дольше и, возможно, в сопровождении кого-нибудь из индейцев, но надежнее и не так мучительно. Но что-то будто толкало его под локоть, заставляло торопиться. Фигурка броненосца жгла руки.
От своей охраны, больше похожей на конвой, Максим избавился только в Пуэрто-Касадо. Появление странного отряда произвело сенсацию в городке, не видавшем такого почти тридцать лет. Синьора Паула растроганно заметила, что это напоминает ей лучшие времена. Глаза матроны затуманились, и она предалась воспоминаниям о лихих офицерах, заполонивших Пуэрто-Касадо в Чакскую войну, не то, что сейчас, когда бедным девушкам совсем нет работы. Индейцы оставили Максима в покое, только когда убедились, что он сел в самолет. Сюрреалистичное зрелище отряда, выстроившегося на своих мулах вдоль взлетной полосы, какое-то время заставляло Максима посмеиваться, но потом тягости полета взяли вверх, и большую часть времени, проведенного в воздухе, Максим был способен только нервно теребить в руках бумажный пакет, тупо глядя прямо перед собой.
К горлу опять подкатил тяжелый ком. Максим скривился и отхлебнул из фляги воды. Тошнота отступила, и его снова охватило острое волнение. Бросив машину, Максим почти бегом пересек двор, толкнул дверь генеральского дома и замер, еще не в силах осознать перемен, но уже потрясенный ими.
