– Цинь обещал закончить свои печати через год. Какая жалость.
– Я не думаю, что он блефует с Чанкином, отец. Судя по всему, шэнми действительно собрался сбежать.
– И продать свою свободу за каменную армию. Что ж… Мы не можем допустить того, чтобы у Чанкина оказалось ещё и это оружие, – Император нахмурился, хотя больше всего на свете ему хотелось лично сжечь Аманя. – Как не вовремя. Видит Небо, это худшее время для Империи, чтобы избавиться от Циня. Юг на грани бунта, царство Рэн вот-вот объявит войну, если ещё и Чанкин заполучит шэнми…
– Что прикажете, отец?
– Казнить. Без шума. Опоить, допросить без печатей и казнить. После – разобраться с семьёй.
– Слушаюсь.
Сын Ян-ди прекрасно знал этот обманчиво холодный тон Императора, и самым мудрым решением сейчас было молча идти выполнять приказ, пока его отец ещё сдерживал гнев.
Проследив за тем, как двери захлопнулись за сыном, Император едва слышно выругался.
– Хитрая, вечно себе на уме, гадюка – вот ты кто, Цинь Амань.
***
Шэнми не умели лечить. Эта мысль была последней для Аманя перед тем, как мир перед его глазами стал расплываться после ужина в доме сына Императора. Если бы он мог освободить разум свой от зелья, он бы… Он бы… Как глупо.
Очнулся Цинь в давно знакомом каменном мешке, что располагался в сыскном приказе. Два стражника в драконьих масках тут же направили на него копья, а руки, перетянутые верёвкой, совсем его не слушались. Кое-как сев, Цинь криво усмехнулся.
– Расслабьтесь, голубчики, вы же печати отобрали, – острия копий угрожающе уткнулись в шею, и Амань замолчал, всем видом показывая, что он понял намёк.
Узнали-таки о его переписке, а значит, из этого застенка живым он не выйдет. Что ж, Цинь сам бы поступил так же на месте Императора. Только ещё руки стоило отрубить, дабы обезвредить. С другой стороны, может, они у него уже омертвели – сколько времени он здесь? Стража вряд ли его посвятит, а вот Ян-вану о том, что проклятый очнулся, сообщат. Амань лихорадочно думал о том, что делать, но он был всё ещё ослаблен от зелья: мысли путались, а во рту чувствовался предательский привкус крови. Выбраться отсюда, и что потом? Вряд ли его резиденцию оставили без охраны. Скорее всего, там и будут ждать. Значит, надо уйти из города. В душу впились когти боли от мысли о Сюин и жене, но это – эмоции, что сейчас могут разве что загнать его в могилу. Стоит выбраться из города и отправить весть Лину – тот присмотрит за Каном, а сам он придумает, что делать дальше.
А как выбраться? Стражи беседовать с шэнми не собирались и следили за каждым его движением, выбора у него особенно и не было. В памяти невольно всплыли воспоминания о последней настоящей войне: молодой и отчаявшийся Лин и его безумная выходка. Стоит учиться у врагов. И Амань мысленно представил проклятые руны. Кажется, от задуманного его сердце пропустило удар.
Шэнми чертили печати, используя язык Бездны, древний, почти забытый и проклятый. Они могли бы колдовать сильнее, если бы говорили, а не писали, но каждое слово, сказанное вслух, отражалось на людях, вгрызаясь в слабое тело и грозя уничтожить. Проговорить вслух заклинание было сродни самоубийству. И всё же каждый, кто хранил почти утраченные знания шэнми, знал, как звучит проклятая Небом речь.
Ему потребовалось всего два слова, две руны Бездны, чтобы начать захлёбываться кровью. Два слова, от которых горло каждого стража будто вспороло лезвием. Они даже не успели ничего крикнуть и просто упали на пол. Откашлявшись, Амань подполз к копью, кое-как разрезая верёвки на руках, но пальцы его не слушались. Времени не было, и он рыкнул третью руну, растворяясь в тенях и навсегда теряя голос.
Тень проложила ему путь, но хохотала за спиной, разрывая голосовые связки когтями, оставляя после себя лишь хрип.
…Но силы покидали Аманя. Он вывалился очень неудачно. Если бы не Канрё, от которого он так и не отошёл, если бы не отравление, он смог бы уйти дальше. Цинь сцепил зубы, поняв, что всё ещё в черте Лояна, и бросился вперёд. Он бы провалился в тени ещё раз, но Бездна отобрала у него голос; ещё одно слово, и он умрёт. Люди шарахались от шэнми в перепачканной кровью одежде, и в какой-то момент дорогу Циню преградила стража. А за спиной его окрикнули.
– Именем Императора, стой!
На него направили луки.
– Цинь Амань, вы обвиняетесь в государственной измене, – чеканил стражник. – Ещё одно движение, и вас пристрелят без суда.
Это было… унизительно. Он? Цинь Амань, что мог уничтожать армии, вот так и сдохнет здесь, как какой-то вор, или предстанет перед судом, как несчастный чиновник, что слишком много воровал? Эти шавки Императора – не то, с чем он собирался мириться, даже если годы колдовства брали своё. Он уже не мальчишка, как сын; он сдал, но не настолько, чтобы ползать на коленях перед кем бы то ни было. И если Император хочет его убить…
Кан выживет. Мальчик умный. Лин за ним присмотрит, не бросит же.
Амань криво усмехнулся, и, прежде чем первая стрела попала в его глаз, он успел прохрипеть всего одно слово на проклятом языке. Его голос, изрезанный Тенью, звучал как скрежет стали.
Если он и собирался умирать, то только на своих условиях.
Слово проклятого языка означало “Р а з л о м”
***
Солнце исчезло. Тело шэнми в одно мгновение охватил чёрный огонь, выжигая плоть и душу Цинь Аманя, прокладывая дорогу меж Цияном и Бездной. Окружившая колдуна стража не успела даже сделать шаг назад: их смела и обглодала многоглазая, цепкая живая волна чего-то, чему не было места в этом мире. Из ихора вырезались когти и клыки, впиваясь в мясо и разрывая на части всё, что дышало, стремясь дальше по кварталу Лояна. Чёрное бедствие не знало замков и запертых дверей, растекаясь через щели в дома, пожирая каждого, кто обратил свой взор на рой. Это были последние десять ударов сердца Цинь Аманя, и с каждым Бездна рвалась всё дальше по этому миру, оскалив своё истинное безумное лицо, забыв про формы и маски и оставляя при себе лишь вечный, пожирающий её голод. Воздух дрожал от хруста костей и звериного воя вперемешку со сводящим с ума чавканьем. От бедствия не было спасения, как и не осталось путей у Циня. Он бы хохотал, если бы мог, но с последним ударом сердца душа шэнми растаяла в вечном огне Бездны, закрывая разлом.
А те, кто прошёл за эти мгновения в Циян, остались.
***
Кан, почти подъехавший к форту, с удивлением увидел летящего к нему сокола. Поймав на руку птицу, он погладил Дэлуна и снял с его лапки дощечку, быстро прочитав записку Ляна.
“Вертайтесь к Лину, цзюэ. Вас изменником назвали, в форте стража ждёт с арестом. Удачи.”
Он нахмурился, ничего не понимая. Перечитал записку ещё раз и всё равно ничего не понял, но лошадь развернул и пустил галопом обратно, хотя Лин уже должен был уехать.
Бред, какой же он изменник? Кан как во сне доехал до стоянки, где они пили чай, но костёр уже потух, а северного шэнми, конечно, там не было. Тогда Кан перечитал записку в третий раз, и до него медленно начал доходить смысл. Изменником он быть не мог, а, значит, дело в отце. Обвинение в измене каралось до десятого колена, а это…
