– Потому что он не лошадь.
– И что, тебе так удобно?
Никак не унимался, болтливый паршивец.
– Главное, что Рудо удобно, а я привык. А вот тебя тащить ему вряд ли понравится, но он всё равно не возражает. Пока не возражает. А будешь выкобениваться – руку откусит.
Огарёк нехотя, с заметной опаской ухватился за моё предплечье, я ловко затащил его на Рудо и усадил перед собой, снова подивившись, какой он худой и лёгкий. Рудо тут же пошёл рысью, без труда отыскав в чаще звериную тропку, почти незаметную взгляду. Я даже не говорил ему, куда мы пойдём: он сам каким-то пёсьим чутьём понял, что мне нужно.
– Лицо береги, – предупредил я Огарька. – Ветки могут глаза выбить. Без ноги худо, без глаз ещё хуже.
Мальчишка послушно втянул голову в плечи, и вовремя: Рудо ломанулся через еловый бор, колючие ветви тут опускались почти до земли, чёрные и густо-ароматные, в светлых проблесках молодых шишек.
– Откуда сам будешь? – спросил я Огарька. Не всё же ему задавать вопросы, я должен знать, кого везу в Горвень.
– Из Мостков.
Я понимающе хмыкнул. Теперь-то ясно, отчего у него кожа с зеленцой. В Мостках люди странные, диковатые, кто-то даже верит, что столетия назад они брачевались с нечистецами, и от примеси нечистецкой крови цвет кожи у местных может быть и зелёным, и серым, и рыжеватым, и снежно-белым. Но я знал, что нечистецы тут ни при чём – так уж устроены люди Мостков, так связаны с круговоротом Золотого Отца, оттого и младенцы, рождённые в Мостках летом, зелены, как горошины в стручке, а зимние – белы. Весной рождаются дети с серой или голубоватой кожей, осенью – с золотистой, смуглой. Сам я не бывал в Мостках, а только слышал рассказы сокола Дербника. Я смеялся даже, счёл, что он придумал всё, но потом князь подтвердил его слова и добавил ещё, что кончики ушей у жителей Мостков непременно заострённые, кисти рук и стопы – длинные и ловкие, чтобы споро перебираться по узким мостам, переброшенным через сотни островков, образующих, собственно, это далёкое, почти сказочное для многих государство.
– Родичи твои где?
– Царь морской всех забрал.
Огарёк сказал это буднично, без вздохов и прочего – стало быть, отболело уже, прошло.
– Померли, значит. И каким ветром тебя сюда занесло? Что в Княжествах делаешь?
Огарёк поёрзал и тут же крепче вцепился в шею Рудо – испугался, что может свалиться. Черёмуховая ветка всё-таки хлестнула его по щеке, и он зашипел обиженным котом, но руку не оторвал, не стал тереть свежую ссадину.
– Приплыл я. На корабле. В бочку с зёрнами спрятался – знаешь, такие смердящие, коричневые, их пекут, толкут в ступе и кипятком заливают, пить чтобы. У нас жерняком зовутся, а как у вас, не знаю. На всю жизнь нанюхался, за версту учую – воротит. Потом с шутами выступал, как приедем, покажу, что умею. Когда прогнали меня, стал по деревням бродить. Ну и поймали вот… А тебе я зачем? В услужение продашь?
– Да хоть бы так, польза от тебя была бы. А то провозился всю ночь, а толку ничуть.
– В лесу бросишь?
– Увидишь.
Я не думал, что Огарёк окажется таким назойливым собеседником. А парнишка оживал, отходил от пережитого потрясения, бойко крутил головой по сторонам и, я чувствовал, готовил новые вопросы. Шустрый малец, от такого будет трудно избавиться, но я уже всё продумал.
На какое-то время Огарёк притих. То ли размышлял о своей участи, переваривая невероятные для простого мальчишки события прошлой ночи, то ли просто устал болтать. Рудо нёсся, как обычно, легко, будто не замечая лишнего седока, и я немного успокоился. Мы пронеслись через лес по тайным тропкам и выскочили на невозделанное поле, сплошь поросшее васильками, похожее на пёстрый девичий платок. Полевики – добрые и скрытные нечистецы, они любят людей, пусть и не часто показываются на глаза, поэтому я не боялся, что Огарька могут не пропустить. Меня-то, ясное дело, все давно знали, и семья здешних полевиков с радостью приняла бы меня, если б я их позвал. А полудниц, гневливых и жестоких, я не боялся: уговор у них был со всеми соколами, древний и непреложный.
– Сам-то ты кто? – не выдержал Огарёк. – Не волхв, говоришь, а с лесовым знаешься. И собака-то у тебя какая…
Голос Огарька восхищённо дрогнул. Да уж, Рудо я всегда гордился, такой пёс – на зависть всем.
– Кречет я. Сокол Страстогоров.
Этого было вполне достаточно для любого, кто прожил в Княжествах хотя бы с месяц. Кто не слышал о соколах, тот, должно быть, и о Княжествах не знает ровно ничего.
Огарёк ахнул. Каким-то краешком разума я уже понял, что скоро он произнесёт слова, которые досаждают мне сильнее всего. И точно, угадал. Всё-таки людей я знал неплохо и догадывался, что всем им – и блудницам, и мальчишкам-ворам – нужно от меня одно-единственное.
– Возьми меня в терем княжий! – выпалил Огарёк. Я не сдержался и тихо рыкнул. – Не злись, пожалуйста! Ты покажи хотя бы, я хорошо князю послужу, шутом буду! Я много чего умею, вот приедем, сам увидишь.
– У Страстогора уже есть шуты, лучшие в Княжествах, и хромой мальчишка ему ни к чему.
Я сказал как отрезал, сурово и сухо. Никто не решался спорить, когда я так говорил, и Огарёк тоже замолчал, приуныл. Но, увы, ненадолго.
– А княгиня у Страстогора молодая?
– Ну, молодая.
– Красивая?
– Какой ж князь на дурной женится? То лишь в неспокойные времена было, когда воевали все Княжества, ещё и с Царством вражились. Сейчас уж нет нужды в том.
Бурчал на Огарька, разъяснял неразумному, а память тут же рисовала образ княгини. Стройный стан, узкие ладони, чёрные косы, глаза зеленющие, губы цвета крепкого вина. И повадки её – движения величественные, но резковатые, пылкие, словно спешила всегда куда-то, и голос – грудной, глубокий, но приглушённый, как рокот речки, доносящийся будто издалека.
– Игнеда, – шепнул я имя княгини, надеясь, что Огарёк не расслышит. Мне нравилось его произносить, такое сухое и тягучее, как ломтик пряника, обмакнутый в мёд.
– Ага! – возликовал мальчишка. – Подари меня красавице Игнеде, она к тебе благосклоннее будет. Я её веселить буду, а то, небось, грустно молодой со старым князем жить, стану смешить и развлекать.
Проницательный оказался, а может, просто угадал, попал зелёным пальцем в синее небо. Игнеда ведь не мать княжичу Видогосту, Страстогор женился второй раз, когда первая жена, Рижата, умерла после долгой болезни. Не от Мори, нет. Я помнил её, ласковую и золотоволосую, помнил её мягкие руки в рыжеватых родинках и расписные пряники, которые она дарила мне, птенцу-соколу, когда все другие не позволяли себе баловать меня вниманием, опасаясь княжьего гнева. Или просто чурались маленького соколка, думая, что не пройдёт испытания, сгинет, как многие другие, так и не встав на крыло. Я не знал, где таилась правда. И уже не хотел знать.
