Какое-то время мы скакали по Тракту, огибая Горвень. Рудо, казалось, остался доволен недолгим отдыхом, мчался так, словно на пятки ему наступали чудища Нижнего мира, изгнанные дети Серебряной Матери, не готовые жить в хрупком согласии с людьми так же, как нечистецы. Прохожие оборачивались на нас, а я гадал, успевали ли они заметить Огарька, сидящего передо мной. Хорошо, если я первый объясню князю, что к чему, а то ведь могут пойти разные толки, и никто не знает, в каком причудливом виде они дойдут до Страстогора.
Мы помчались мимо Колорога, зажиточного спокойного городка, и до нас донеслись звуки музыки. На одной из городских улиц играли несколько шутов в пёстрых одёжках, а плясал вместо них старый медведь, неуклюжий, с клочковатым мехом. Вокруг собралась радостная толпа и хлопала в такт, заходясь смехом от медвежьих коленцев. Огарёк не сводил со зверя странного взгляда, всё оглядывался, чуть шею не свернул, и глазел до тех пор, пока была видна эта улочка.
После Колорога мы свернули с Тракта, с разгона нырнув в лихое Великолесье, где я давным-давно прижился – человек среди глухого леса, чертополох на земляничной грядке. Хотелось бы верить, что тут сами тропы выстилаются шёлковыми скатертями под могучими лапами моего пса, но, увы, такое бывает только в побасенках и песнях о давно почивших героях. Во мне билась надежда, что знахарь до сих пор там, где слухи о нём застали Смарагделева сынка, а при мысли, что снова придётся скакать по деревням и справляться о нём у местных – у кого-то осторожно, почти тайно, а у кого-то в открытую, у меня холодело нутро.
Я позволил Огарьку порыться в моём мешке с припасами от трактирщика, и тот, неловко вывернув руку, расширил пальцами горловину и на ощупь вытащил румяную шаньгу. Умял за три укуса – так всегда едят те, кто наголодался прежде, всегда хотят впрок набить животы, будто другой возможности долго ещё не представится. Умял, но больше не просил, боялся, верно, свалиться с пса на полном ходу, если продолжит вертеться, зато приспособился рвать на скаку мелкие дикие яблоки и щипать гроздья чёрной рябины. Беззаботный, ничего его не тревожило, и наша спешка по бездорожью для него была не более чем забавой. Если б мы и дальше ехали через Тракт, через поля, то там можно было бы нахватать спелого гороха, который испокон веку вьётся вдоль всех мало-мальски широких дорог, спасает голодных путников.
– А каков он из себя? – спросил Огарёк.
– Ты о ком?
– Ну, знахарь этот. Должен же я знать, кого мы ищем. Расскажи.
Я призадумался. Как рассказать о том, кто вроде бы неприметен обликом, но ярок чем-то незримым? Как отличить натопленную печь от нетопленной? А мимо пройдёшь – и ни за что не усомнишься, что к чему.
– Седоволос, но безбород, – произнёс я. – Немолод, но и не старик. Ростом чуть ниже меня, худощав, но силён. Часто бывает одет как бродяга. Хотя что там, он, по сути, бродяга и есть. Не признаёт дорогой и пёстрой одежды, при ходьбе часто опирается на любую найденную палку, а посоха своего не купит. На лице у него несколько тонких, как ниточки, шрамов, не всегда и заметишь. Нос прям, губы узки, глаза серые и колючие, как репьи. Прилипнет к тебе такой взгляд, и долго потом будет казаться, что никак от него отмыться не можешь.
Огарёк хохотнул.
– Так ты поэт, что ли, Кречет? Описал так, будто песню о нём сложить хочешь.
– Сам просил рассказать, а теперь глумишься, – упрекнул я парнишку. – Говорить долго, да толку мало. Если встретишься с ним, то ни с кем не спутаешь. Один он такой, с виду вроде обычный, а по сути могучий, как старый дуб.
– Любопытно даже. – Огарёк цапнул плоды бузины с ветки, низко склонившейся над тропой. – А звать его как? Имя-то есть у него?
– Все знахарем зовут, знахарем знахарей. Но свои знают его как Истода. Только он имени своего не любит, и при встрече так его не зови.
– Так и быть, – согласился Огарёк.
Дальше скакали молча, слушая только топот мягких пёсьих лап и щебет птиц. Лес вокруг нас понемногу редел. Пару раз мелькнули в кустах нечистецы: нагая лесавка да кто-то струхнувший и прикинувшийся выкорчеванным деревом, едва мы подскакали ближе. Великолесье так и зовётся оттого, что по сути это один бескрайний древний лес, но в любом лесу найдутся и непролазные чёрные чащи, и обширные светлые поляны, и чахлые перелески, и глубокие озёра, и печальные болота. Кое-где от Тракта отходят узкие дороги, как хилые притоки полноводной реки, и вдоль таких дорог тоже разрастались деревни, как грибы у гниющих пней, иные скрывались в чащах так умело и находились в такой связи с лесовыми, что несведущий ни в жизнь не наткнулся бы на такое селение.
Я с чувством мрачной предопределённости гадал, как хворь отразится на Видогосте, если он выживет. Оставит ли отметины на гладком мальчишеском лице? Пройдётся когтями по рёбрам? Останется рубцами, шерстью или чешуёй на белой коже? Будут ли его руки когтистыми и сморщенными, как лапы хищной птицы, или ноги превратятся в нечто уродливое, с вывернутыми наружу суставами и раздвоенными чёрными копытами вместо пяток? Как назло, разум предлагал самые безобразные картины, и я злился сам на себя, становился всё мрачнее, всё глубже увязал в чёрных думах. Но есть ведь гильдия Шутов, сплошь состоящая из тех самых уродцев, каким, как я думал, мог стать Видогост. И ничего, живут ведь…
Шутов, или скоморохов, по землям Княжеств всегда бродило великое множество. Редко когда скоморох оставался один – собирались группами или целыми ватагами до сотни человек. Издалека шумели жалейками, гуслями, домрами и бубнами, и по разухабистым песням делалось ясно, что грядёт представление, а то и целое игрище.
Как люди становились шутами, я не знал. Подозревал, что не от хорошей жизни цепляли на голову колпак, на лицо – маску, брали в руки инструмент или медведя на поводке и пускались странствовать по дорогам, никогда не зная, удастся ли переночевать под крышей и пообедать горячим.
Морь изменила многое. Скоморохов любил простой люд, но князья их не жаловали. Частенько в своих песнях или глумах скоморохи потешались над обитателями двора и даже самими князьями, далеко не все шутки оказывались правдой, но народ их с радостью подхватывал, и скоро во всех уголках Княжеств, в любой корчме слышались песни о том, что князь Изгод – мужеложец, а жена князя Ягмора ночами сбегает из княжеской спальни в клеть чашника. Такие скоморошьи ватаги, поющие непристойные песни и разыгрывающие дурные глупые сценки, ходили в основном по деревням, не решаясь заглядывать в большие города и столицы Княжеств. И сдаётся мне, этим шутам жуть как не понравилось прибавление в их рядах.
Те, кто выживал после Мори, как известно, уже не были прежними. Тогда, десять зим назад, выживших боялись и гнали – вдруг страшные увечья и отметины на телах способны разбудить уснувшую было хворь? Вдруг зараза вернётся, ещё более смертоносная, чем прежде? Вдруг выжившие и увечные всё-таки растеряют рассудок, как многие другие, менее везучие, обратятся зверьми в людских телах и начнут нападать на односельчан? Люди боялись, нельзя их судить. Оттого и гнали меченых подальше, не позволяли заниматься ремеслом, чтобы не разносить болезнь, а изгнанные жались друг к другу, сбивались в стаи, как те утки, которые не успевали отлететь на юг Царства с наступлением лютых холодов.
