По оценкам Всемирного экономического форума, в настоящее время в Мировом океане находится более 150 тонн пластика. К 2050 году масса пластика в океанских водах, вероятно, превысит массу обитающих там рыб
[356]. Именно поэтому звучало предложение назвать нынешнюю геологическую эпоху пластикоценом — эрой пластика.
В дискуссиях о наших принципах и ценностях, цене риска и экономических приоритетах мы все чаще ссылаемся на факторы, до сих пор считавшиеся чисто природными: погоду, которую не следует подвергать дальнейшим изменениям, пчел, которым грозит вымирание, сокращение запасов воды у истоков рек и, наконец, экосистемы, которые требуется охранять
[357]. Мы ведем дипломатические споры о правах на тающие арктические льды, чтобы бурить там нефтяные скважины (например, спор между Данией и Россией). Становится мучительно ясно, что нельзя больше рассматривать природу как ни к чему не обязывающее благо. Как лаконично заметили Фил Макнахтен и Джон Урри, два британских специалиста по социологии окружающей среды: «Дело не просто в том, что существует природа, которую требуется охранять, а в том, что все формы ее охраны предполагают попытку понять, что есть природа»
[358].
Хотя в сегодняшних дебатах об окружающей среде мы еще то и дело возвращаемся к «фетишу идеализированной природы»
[359], цель проектов восстановления природы де-факто заключается в том, чтобы управлять экологическими условиями, точнее, контролировать то, что еще осталось от прежней экологии. Парки, заповедники и сады — участки, возделанные человеком. Однако естественны и эпидемии, насекомые, засухи, которым мы хотим помешать, потому что не отождествляем их с порядком и благом. Опять же, великолепные виды, которыми славятся туристические места и провинциальные курорты, зачастую нельзя назвать природными в том смысле, что они в значительной мере подверглись воздействию человека. В эпоху антропоцена мы в погоне за природой пытаемся имитировать то, что потеряли и чем — как нам кажется — природа была раньше.
Здесь мы подходим к оживленному спору, который происходит сегодня в русле размышлений об экологии между двумя моделями: моделью охраны окружающей среды (англ. preservation) и моделью ее улучшения, восстановления (англ. restauration). Он связан с философским вопросом о предполагаемых критериях подлинности природы. Однако следует обратить внимание, что указанная проблема также соотносится с восприятием времени и его оценкой. Традиционные программы охраны и восстановления окружающей среды интерпретировались как обращение к прошлому — как его сохранение. Но в XXI веке романтизация прошлого и давно утраченного состояния экосистем стремительно теряет сторонников. Возможность возвращения к первозданной, дикой природе уже не принимается в расчет. Как я уже говорила, само понятие природы весьма проблематично. Мы все яснее сознаем, что наша трактовка «естественности» и «природы» обусловлена нашими фантазиями и ценностями.
Охрана девственных, нетронутых уголков природы — задача, в наши дни уже неосуществимая. Современные заповедники и национальные парки напоминают скорее тематические парки, парки развлечений или нечто подобное симулякрам Жана Бодрийяра, а не дикую природу, если подразумевать под ней среду, не затронутую вмешательством человека. Вот почему парадигму охраны природы критикуют как устаревшую, указывая на необходимость заниматься восстановлением — компенсировать планете ущерб, нанесенный человеческой рукой. Речь идет об обновлении экосистем, которое может принимать разные формы: садоводства в масштабах планеты, своего рода ландшафтного дизайна, инженерии или управления. Эта вторая модель подводит нас к вопросу, в какой мере мы сегодня способны сознательно исправить последствия человеческой деятельности на конкретных территориях, позволяя различным видам животных и экосистемам развиваться (или исчезать) без нашего вмешательства. Приоритетом должно стать сохранение продуктивности и целостности самовоспроизводящихся экосистем
[360]. Весьма вероятно, что мы можем разве что ограничить влияние человека, предусмотрительно сводя его к минимуму там, где это в принципе возможно. Наверное, это все, что сейчас в наших силах, если мы хотим отойти в своих практиках от антропоцентризма.
Но можно ли полностью исключить из современного экологического дискурса понимание природы как автономного, не затронутого влиянием человека фона любой деятельности? Парадокс в том, что это едва ли возможно. Любой созданный человеком артефакт в каком-то плане выходит за рамки задуманного, нередко приводя к неожиданным побочным эффектам. В этом отношении в наших достижениях всегда таится независимый природный импульс. Природа как активный фактор играет определенную рудиментарную роль, которую невозможно обойти стороной, — ее агентивность проявляется в нежелательных последствиях наших нововведений: эти последствия не запланированы создателями и не подчиняются им
[361]. В некотором смысле, который мне кажется важным, антропоцен — эпоха непредвиденных последствий человеческой деятельности.
